Страница 40 из 113
— Смерть всего сущего, — любуясь своим голосом, продолжал он, — в руках господа бога нашего, и никто же не нарушит сроки его, самочинством положит пределы. Единый волос не падет с головы человеческой помимо господней воли.
Отец Александр взошел на кафедру и стал против класса, переводя свой взгляд с одного лица на другое. Он любил наблюдать за тем, как его вдохновенное слово проникает в сердце учениц.
— Презреть божий дар, попрать и растоптать его может лишь изверг церкви Христовой! Вот отец ваш и мать ваша, возлюбившие вас с колыбели, в день святого ангела вашего приносят вам дар, ну, подарочек — вазочку, платье, красиво изубранное узором и кружевом, книгу премудрую и высокую, ароматы, цветы… Неужели вы, девочки, оскорбите родителей ваших, бросив на землю и ногой поправ приношение, дары их любви?! С радостью принимаете вы самый малый дар, благодарите и целуете нежных ваших.
Как же назовёте вы тех, кто растопчет дар ближних, любовь их и радость? Изверги семьи своей, гордые и злобные люди только так совершают. Слезы обиды и горечи исторгнет такой человек, из груди своей матери, пренебрегая даром ее любви.
Отец Александр обвел взглядом класс, но взоры девушек спрятались от него и ушли в себя.
— Какое же черствое сердце надо, чтобы в расцвете сил, в юности бросить сладчайший дар господа бога — самую жизнь — и, поддавшись нечистому искушению, растоптать его, небрежа скорбию божией?! — драматично и грозно, играя голосом, возглашал священник, но уже понимал, что его ученицы слышат в его сегодняшней проповеди голос ненавистной «классухи». Ему больше не верили… — Укоризны и отлучения от семьи достойны самоубийцы, в гордыне своей поправшие жизнь. Покаянием и долгой молитвой должны они искупить свой грех и тем возвратить любовь бога и ближних! — уже без вдохновения продолжал поп, чувствуя, что теряет, совсем теряет престиж и доверие.
— А если от горя, батюшка? — спросила Маня Светлова, соседка Симы.
— От горя прибежище — бог, а не смерть, — сурово ответил поп.
— А утешение ближних, любовь? Разве не исцеляют они духовную слабость? — спросила другая девочка.
— Кто на жизнь свою покусился, тому нет ближних. Он ото всех сам отрекся. Ему не нужна любовь! — жестко отрезал поп.
Сима не выдержала.
— Как вам не стыдно? — воскликнула она. — Бог — это любовь, а вы что говорите? Вы же священник!..
— Графа Льва Николаевича начитались, сударыня?! — строго и раздраженно сказал поп. — Граф презирает истинную церковь Христову. Не вероучитель, но лжеучитель и еретик! Кого ты стыдишь, неразумная дева? Пастыря церкви?! Как же придешь ко мне на исповедь?! Как я тебе дам святое причастие?! Стыд и срам!.. Мы здесь, православные христиане, Фотина, и вам с нами в классе не место! Идите из класса. И-ди-те! — строго сказал он. — Подумайте на досуге и помолитесь о ниспослании разума. Идите из класса!
Сима собрала книги и, красная от смущения и охватившего ее гнева, покинула класс…
По пути из гимназии Сима помчалась в цветочный магазин, купила цветов и, выбежав из дверей, столкнулась с Коростелевым.
— Вас мне посылает судьба, Константин Константинович! — против обычая без смущения, которое всегда охватывало её при встрече с журналистом, сказала она. — Проводите, пожалуйста. Меня сейчас поп выгнал из класса…
Услышав обо всем, что творится в гимназии, Коростелев сказал, что он сам готов передать Луше букет от подруг. Но Сима уперлась:
— Нет, Константин Константинович, мне надо самой. Принципиально считаю и отступить не могу.
Коростелев пошел ее проводить в больницу.
До самой палаты Сима держалась, занятая лишь тем, чтобы спасти от мороза букет, но, увидев подругу на койке, с ввалившимися глазами, осунувшуюся и жёлтую, даже с жёлтыми белками глаз, лихорадочную, Сима уронила на её одеяло цветы и разрыдалась. Ей представилось, что букет она принесла уже умершей от яда подруге.
— Лушенька! Лушка! Да что же ты наделала, дурочка ты такая?! Что ты наделала, глупая! Как же так можно… — лепетала Сима, припав головой на грудь Луши.
— Суровый фельдшер с тревогою заглянул в палату. Журналист успокоительно моргнул ему, и он вышел, не замеченный девушками.
— Вот тебе от всего-всего класса, от девочек… все на букет собирали… дура такая!.. А вдруг бы на гроб тебе эти цветы… Сумасшедшая! Все тебя любят… Чего это ты? — спросила, пристально глядя в глаза Луши, Сима.
— Всё прошло, Сима, всё. Успокойся. «Нашло наваждение», как говорит моя мама, — растроганная и взволнованная Симой, шептала Луша. — «Нашло» и ушло. Только вот всех огорчила. Я вижу, что любят меня… Даже стыдно сейчас, что столько людям хлопот причинила… А теперь сама вижу, как жить хорошо. Мне даже подумать страшно, что могли меня закопать, и лежала бы нынче в могиле… Поп пришёл. Исповедуюсь, а сама-то реву.
— Причастилась? — спросила Сима.
— Нет, причастия не дает. Покаяние наложил: до самой до пасхи сто поклонов утром и вечером, а на страстной неделе — по триста. Потом еще снова на исповедь.
— Точный расчетец по таксе у господа бога! — с насмешкой заметил Коростелев.
— Константин Константинович, как вам не стыдно! — остановила Луша.
Сима смолчала.
— П…позвольте, я лучше выйду, чтобы не м…меш…шать б…божественной вашей беседе, — сказал Коростелев. — Лукерье Фоминишне я над…доел, вероятно. Второй раз сегодня явился…
Когда Сима и Коростелев вышли из больничной, пропитанной карболкой духоты на морозную улицу, журналист хотел взять снова извозчика, но Сима попросила пройтись, «вздохнуть воздухом».
Едва отошли они десять шагов от крыльца, как кто-то окликнул:
— Господин Коростелев, извините, одну минуту!
Журналист с удивлением увидел самого «героя романа» — полицейского пристава.
— Разрешите представиться. Я поручик Буланов. Еще раз прошу прощения.
Не подавая руки, Коростелев слегка поклонился с немым вопросом.
— Прошу прощения, — ещё раз сказал пристав. — Вы были у этой несчастной барышни, у Лукерьи Фоминишны. Я хотел вас спросить, как здоровье. Ведь, как говорится, ноблесс оближ — положение обязывает. Мне самому туда неудобно, ее навестить. Послал мамашу. Не приняла! Я ведь даже прямой причины несчастья не знаю-с…
Коростелев вспыхнул:
— А п…причиною, п…по сведениям нашей редакции, ваше к ней неуместное и навязчивое сватовство… П…порядочный человек, если он девушке неприятен, ее не преследует, даже если за ней ожидает взять домик с фруктовым садом.
Пристав не ожидал такого отпора.
— Помилуйте, я… Во-первых, при чём тут редакция? Я ведь… — залепетал он.
— Вы проситесь в фельетон о преследовании полицейским чином молоденьких девочек-гимназисток с неб…благовидными целями. Я могу вам п…помочь стать такой знаменитостью… Но ск…кажите, удобен ли вам перевод в другой город? Может, лучше вам не добиваться, чтобы д…девочка ещё раз отравилась или повесилась? Наша п…печать…
— Милсударь, это что же? Шантаж? На такую печать я сыщу управу у губернатора, милсударь! — пошёл в наступление пристав, для более грозного вида крутя левый ус.
— Вот что, вы, «милсударь»! — оборвал его Коростелев. — По верным слухам, газета п…переходит в руки почётного гражданина города господина Саламатина, и господин губернатор не захочет ссориться с миллионером из-за какого-то п…па-а-ручика п…полиции. Вам всё понятно?.
— Но Лукерья Фоминишна… — начал снова сбитый с толку пристав.
— Лукерья Фоминишна просит вас позабыть, что вы были с ней знакомы. А я вас п…прошу от себя, не з…заставлять меня заниматься фельетонами о нравах, п…полиции… Не люблю их писать… Честь имею!.
Журналист отвернулся от пристава и нагнал потихоньку шедшую Симу.
Задержка с приставом принесла неудачу: из-за угла им навстречу вышла Цесарка. Она, разумеется, не могла доказать, что Сима идет именно из больницы. Но всё было ясно обеим. Цесарка надменно вздернула маленькую, неумную голову.
— Bonjour, madame,[17] — по обычаю приветствовала по-французски «классуху» Сима и покраснела.
17
Добрый день, мадам (франц.).