Страница 36 из 113
— И не было ничего… Все во сне ты увидел, — ответила она, отвернувшись, не смея взглянуть на него.
Они поднялись на горку. Кирюша взял ее за руки и, быстро дыша, при ярком свете луны радостно поглядел ей в лицо.
— Нет, наяву! — сказал он, убежденно тряхнув головой.
— А ты почем знаешь? — тихо спросила она, не отняв своих рук и так же, как он, светясь и сияя.
— А по глазам твоим… Ты в мои-то смотри-ка получше. Небось тоже ведь видно, что все наяву… Видно? Правда?
— Ой, да как ещё видно! — шепнула она, крепко сжав его руки.
— Любка! Кирюшка! Вы что же стоите?! — крикнул Илья.
Крупный снежок угодил прямо в шапку Кирюше, снег насыпался за лохматый овчинный воротник.
— А, ты так, окаянная сила?! — вскрикнул Кирюша и бросился в схватку с Ильей.
Оба они упали в сугроб, покатились с горы…
А Люба стояла и, улыбаясь, смотрела на их возню, самая счастливая в мире…
После того, в вечер встречи Нового года, они рядом сидели за ужином и потом вместе слушали Володино чтение. Люба горела своим счастьем, близостью такого родного, родного Кирюши. Чутьем счастливой влюбленной почувствовала она возникавшую любовь между Ильей и Лушей. Именно потому ей особенно больно было услышать от Никиты с Наташей это страшное подозрение на подругу, которая всегда была ей близка, потом как-то отдалилась, но в последнее время, опять возвратившись, стала еще роднее, особенно в тот злополучный вечер…
«Неужто же всех обманула? Илью обманула? Бедняжка Илюха! Он может, ей еще ничего не сказал, а разгорелся ведь, как разгорелся!.. Да, может, она и сама про себя еще не догадалась, однако же пела-то как!.. Ведь так, не любя, не споешь. От всей души, от сердечушка пела, без слова сказалась… Неужто же обманула, подлюга?! Нет, быть не может того! Быть не может!.. Надумают черт-те чего, сумасброды пустые!» — бранила Любка Никиту с Наташей.
Если бы Кирюша не выехал вместе с Ильей в далекую командировку, она бы, прежде, чем начинать порученное расследование, непременно сказала бы обо всем Кирюше.
«Он все понимает, все видит, все чует, — думала она, — и за Илюху всегда постоит. Уж он рассудил бы во всем по правде…»
Но где-то в стороне Златоуста паровоз сошел с рельсов, повалился под насыпь, его подняли, но там что-то погнулось в нем, и приходилось теперь починять его не в депо, а в открытом поле, на запасном пути, у разъезда, под морозом и ветром. Там они и сидели уж несколько дней с инженером — Илья и Кирюша… Отец был тоже как раз в поездке. С матерью говорить было бесполезно: мать могла лишь нашуметь и все дело испортить…
Уже подойдя к знакомому трехоконному домику Луши и собираясь ступить на крыльцо, Люба вдруг услыхала мужской голос в сенцах, за запертой дверью, и, поспешно перебежав на другую сторону вечерней улицы, притаилась за высоким сугробом.
Почти в ту же минуту вышел из Лушиной двери пристав. Он не спеша закурил и деловитым шагом пошел вдоль улицы. Люба, сама не зная зачем, заторопилась за ним.
Она терялась, раздумывая, с чего начать теперь разговор с подругой, как к ней подступиться. Всего полчаса назад Любе казалось, что нечего проверять: ведь Луша ни от кого не скрывала, что пристав к ней сватался, что он бывал у них в доме. Но вдруг сейчас, когда она увидала воочию этого самого пристава выходившим от Луши, Люба заколебалась в своей уверенности. «И надо же было такому случиться, что он подвернулся, когда я пришла!» — с противоречивым чувством досады и удовлетворения, думала Люба, взволнованно поспешая за приставом, словно ей поручили его выслеживать.
Уже пройдя два квартала, Люба остановилась под керосиновым фонарем, отстала от пристава и повернула назад. На обратном пути она успокоилась и успела представить себе, как подруга будет рассказывать ей о нахальстве незваного кавалера, который опять явился, чтобы уговорить её выходить за него. Разговор о навязчивом женихе вёлся уже не однажды меж ними, ещё задолго до памятной встречи Нового года…
Луша сама отворила дверь и встретила ее как всегда. Но Любе она показалась на этот раз какой-то малоприветливой и словно бы чем-то смущенной…
— Лушка, ты что запропала?! Пошли на каток! — приняв беззаботный тон, с ходу выкрикнула Люба, входя в комнаты. — Погода какая — только кататься!
— Некогда, Любушка! Видишь, сижу, работаю, — не глядя в глаза подруге, ответила. Луша. — Как с вокзала обед принесла, так сижу безотрывно.
Люба едва смолчала, чтобы не уличить подругу во лжи.
— Так голову можно совсем потерять от работы. На тот свет собралася?! — сказала она, сдержавшись. — Гляди-ка, глаза покраснели, как будто заплаканы! — добавила Люба, в самом деле заметив на покрасневших веках подруги следы непросохших слез.
Луша с поспешностью отвернулась.
— И правда, болит голова, — сказала она. — Я с тобой отдохну от занятий немножко. Давай самовар подогрею.
— Да ну его, чай-то! — отмахнулась Люба.
Но Луша вышла из комнаты в кухню и что-то запела.
Оставшись одна, Люба увидела на столе, рядом с работой, Лушин платочек, весь мокрый от слез. На пепельнице среди стола лежал неубранный папиросный окурок.
«Значит, ссора была с кавалером!» — с усмешкой подумала Люба. Если была между ними ссора, то Луша за чаем разговорится и все расскажет сама. Любу радовало, что не придется выпытывать, дознаваться. Прямой, простодушный характер ей этого не позволял.
Она пошла в кухню.
— Что ты тут возишься со своим самоваром? Зову на каток — не идешь, заревана вся, раскисла. Ну давай, как старухи, чаи гонять! — сказала она, заметив, что Луша умылась: при свете керосиновой лампы на темных кудряшках, выбившихся из прически Луши, блестели капли воды.
— Говорю тебе — некогда. Завтра должна в типографию сдать работу, — возразила подруга. — Чаю попьем, поболтаем немножечко — и опять заниматься…
— Ты будто меня выживаешь из дому. Может, к себе кавалеров каких-нибудь ждешь? — спросила Люба с ехидцей.
— Ты что, Любка, спятила, что, ли? — возмутилась подруга.
— Ну ладно уж, ладно, не буду, — переводя все в шутку, сказала Люба. — Давай я накрою на стол.
Она сама, полезла в буфетик, распоряжаясь привычно, как дома, и вдруг, будто только заметив, взяла окурок из пепельницы.
— Ха-ха! Любка спятила?! А это не кавалер? — выкрикнула она. — Или, может, ты стала курить? Угости папиросочкой, барышня! — Люба деланно захохотала.
— Да ну тебя, дура! К матери кто-нибудь утром, должно быть, зашел, а я не заметила, не прибрала, — пояснила смущенная Луша, пытаясь убрать пепельницу.
Люба незаметно пощупала еще влажный кончик окурка, брезгливо отдернула руку. Злость на подругу вскипела в ней, и она не сдержалась.
— И брешешь ты, брешешь мне все! Должно быть, не зря таишься! Пристава, женишка своего, принимала без матери! Целовались тут с ним! — выпалила она. — Все понимаю, все, все про тебя понимаю!
— А что же тебе понимать? — неожиданно зло вскинулась Луша. — Что понимать?! Ну хоть пристав! Тебе-то какое дело! Не тебя ли мне спрашивать, с кем знакомство водить? А хотя бы женишок! Будет надо — на свадьбу тебя позову…
— Да я никогда не пойду на такую поганую свадьбу! — запальчиво крикнула Любка. — С полицией спуталась! В честный дом за собой навела фараонов! Другая бы от стыда погорела, а ты еще после с ним дома ведешь хороводы. Бесстыдница! Гимназистка еще! Да у нас ни одна из простых развесочниц с фараонами знаться не станет! Срамница! — не могла уже удержаться Люба. — Да как ты могла, продажная шкура, в наш дом указать им дорогу? Ведь тебя в нашем доме как дочку всегда принимали! А то не хочу, видишь, с приставом знаться! Не хочу приглашения его принимать! А сама раскраснелась, вспотела даже, как он с обыском заявился! Ждала!! Сидела бы с ним, не то бежала бы в гости к нему!.. Чего ты к нам в дом в Новый год приходила?! — яростно наступала Люба, забыв все наказы Никиты.
Сейчас она была оскорблена за себя, за обман, за неискренность Луши.