Страница 2 из 113
Степан Злобин
По обрывистому пути
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Штатный сотрудник ежедневной губернской газеты Константин Константинович Коростелев как раз на рубеже двух столетий оказался дежурным по редакции. Он уже примирился со встречей Нового года в редакционном помещении. Но метранпаж изобрел «штуку»: выпустить новогодний номер газеты с таким расчетом, чтобы газетчики успели продавать его у дверей дворянского собрания, купеческого клуба и у подъездов гостиниц в тот самый час, когда будут съезжаться к новогоднему балу и ужину. Сообщил издателю. Тот не только что дал согласие, но обещал еще и наградные наборщикам и корректорам. Работа пошла вовсю…
И вот, уже вычитав готовые полосы новогоднего номера, Коростелев «благословил» его выпуск, покинул остаток дел на метранпажа и экспедитора и вместе с двумя ночными корректорами вышел из помещения редакции. Положив в карман еще влажный оттиск «завтрашней» газеты, он почувствовал, что Новый век уже наступил, но не ощутил при этом ни гражданского энтузиазма, ни предчувствия каких-либо благостных перемен.
— Константин Константииыч, где встречаете? Небось приглашали к патрону? — спросил старший корректор.
— П…па-атрон ож-жидал, что я буду занят дежурством. А я не ст…тремлюсь в общество «отцов города», — ответил Коростелев.
— Может, в «Якорь», по-холостяцки? Там любопытный сойдется сброд.
— П…пудель ждет. Не приду, так обидится! — отшутился Коростелев. — Желаю вам в наступающем всяких веселых благ!
Он приподнял барашковую шапку, пожал товарищам руки, свернул за угол и через кривые ворота углубился в большой, занесенный снегом двор. По шатучей лестнице древнего и нескладного деревянного дома он поднялся на второй этаж. Из-за обитой лохмотьями войлока двери пахнуло теплом и праздничным тестом. В хозяйских комнатах уже грохотал «истошный крик современной цивилизации», как называл Коростелев граммофон.
— Гости? — спросил он празднично приодетую, красную и потную от забот кухарку.
— Покуда свои забавляются, — сообщила она.
Коростелев распахнул дверь к себе в комнату, и пудель Мальчик кинулся сразу обеими лапами ему на живот.
— Ладно, без глупостей! — сурово остановил журналист. — Голодный, прохвост?! Ишь, виляешь. На, жри.
Он кинул собаке припасенные остатки обеда. — Константин Константиныч, — тотчас послышался голос из коридора, — к вам можно?
Не ожидая ответа, вошла разодетая, нестерпимо надушенная хозяйка, добрая толстуха чиновница, в сорок лет сохранившая ясную голубизну наивного взгляда, девичий румянец и неиссякаемую восторженность.
— Удивительный пес у вас! Ведь вон вы как поздно, а я косточек принесла — и не смотрит! — защебетала она, словно это случилось не в сотый раз.
— Хорошее воспитание, Агния Дмитриевна!
— И мы уже смеялись: интеллигент! — жеманясь, сказала хозяйка. — Константин Константинович, мы с мужем вас просим пожаловать к нам на встречу Нового года… Интересные барышни будут. Пирог ваш любимый…
— Не могу, Агния Дмитриевна, извините, обещал быть у редактора. Будет в обиде! — отказался Коростелев.
— Вот жалость! А мы-то обрадовались, что вы возвратились, понадеялись… Ну, раз уж к начальнику званы, то надо уважить! А то у нас, знаете, барышни будут, прекрасные барышни, скромные, из хороших домов… Потанцевали бы под граммофон. Ведь вы молодой, интересный…
— В фанты будут играть? — почему-то спросил, он.
— Без того уж нельзя. И гадать, конечно…
— Дядя Костя, оста-аньтесь! — певуче проклянчила румяненькая, как мать, полненькая тринадцатилетняя гимназисточка, высунув личико из-за двери.
— Не могу, Зинуша, д…даже для вас, никак не могу! — решительно отозвался Коростелев. — Мальчик, гулять! — крикнул он.
Пудель бросился в угол, схватил со стены цепочку с ошейником, восторженно прыгнул передними лапами на живот журналиста и подал ошейник.
Это заученное движение пса каждый раз вызывало восторги хозяйского семейства.
— Вы и его с собой? — спросила хозяйка.
— А как же! Для них тоже праздник: говорят, в Новом веке собакам начнут давать чины и награды! — шутливо откликнулся Коростелев уже в дверях. — Желаю прекрасно го препровождения времени и здоровья и счастья!
Если бы не приглашали хозяева, он остался бы дома, выпил бы крепкого чаю и сел писать. Сам не зная еще, о чем будет речь в новом рассказе, он ощущал тот зуд, который на первых же десяти минутах уединенного, сосредоточенного чтения заготовленных заметок подтолкнет его под локоть — и перо словно само побежит по бумаге…
Многих газетных работников вводит в соблазн внешняя близость их профессии с работой писателя. Влечение Коростелева к сочинению рассказов не вытекало из подобного самообмана. Литературные образы занимали его с отроческого возраста, и в учительской семинарии окружающие щедро сулили ему писательскую славу.
Окончив семинарию, Коростелев не пошел в учителя, а сразу же поступил для заработка в газету. Но чем больше по должности разъездного корреспондента он знакомился с жизнью, тем резче, острей, угловатее становился он сам, а рассказы, которые он писал, все безнадежней зияли кровоточащими ранами. Скептицизм, разъедающая издевка, горечь, которую он ощущал как постоянный привкус жизни, и неумение приспособляться к требованиям цензуры каждый раз возвращали его рассказы из всех редакций обратно на стол автора.
Хроника, репортаж, в лучшем случае — искалеченный редакторским и цензурным карандашом фельетон в местной газете, как сам Коростелев называл, «мои рожки да ножки», — вот все, что печаталось за его подписью…
В немногие дома, где бывал в гостях, он приходил с неизменным пуделем и изредка приносил свои новые рассказы, столь же безнадежные, как и прежде. Коростелев любил сам читать их вслух, почему-то при этом нисколько не заикаясь.
— Ну как? — почти робко спрашивал он, окончив чтение.
— Сильно, правдиво, талантливо, — говорили ему. — Но в печать ведь опять не пропустят!
— Вижу сам! — соглашался он просто. — Т…тяжелый характер. Нед…достаток жиров в организме, — потому и рассказы без смазки…
— Попробуем, я осторожно «подмажу», — предложил как-то бывший в прошлом редактором газеты, ныне земский статистик Федот Николаевич Лихарев.
Коростелев согласился попробовать, просмотрел, что из этого получилось, и тут же порвал рассказ на клочки.
— Что же вы сделали?! — в растерянности, огорченно воскликнул доброжелательный Лихарев.
— Не то получилось, Федот Николаевич, простите, м…м…масляно, лживо! — взволнованно возразил журналист. — М…мысли не те!.. Мой мужик уб…бивает бога не от отчаяния, а из презрения к эдакой мелкой лак…кейской пакости: помилуйте, б…бог-вседержитель — и стал холуем полицейской власти! А у вас получился не мужик, а к…какой-то, простите, т…трагический декадент… Мой мужик завтра схватит тот же топор, которым рубил икону, и зарубит исправника, а ваш поб…бежит на исповедь в церковь либо удавится «от греха»… Нет уж, знать, не судьба мне печатать рассказы!..
Близкие люди знали, что Коростелев года три назад посылал свои рукописи Чехову, а еще ранее — Короленко, что от них он получил ответные письма, но письма эти он хранил как реликвии, ни с кем не делясь их содержанием.
Уже более года Коростелев много пил. Года два назад он простудился в осенней поездке, под холодным ливнем в степи, болел воспалением легких, оно осложнилось плевритом, а после этого он стал кашлять, худеть и загорелся пятнистым румянцем.
— Ч…чахотка! — заключил он сам. — Б…боюсь, как бы пудель не заразился. Надо ему подыскать приемных родителей…
Один из друзей Коростелева, известный в городе адвокат Рощин, настойчиво предлагал ему денег взаймы на поездку в какую-нибудь лечебницу.
— Он-ни меня выгонят, Виктор Сергеич, и п…плакали денежки! У них ведь дурацкий порядок: водки пить не велят, а я не отстану, — возражал адвокату Коростелев.