Страница 5 из 17
Так они и загадали Золотой Щуке, отпуская её обратно в холодные воды Кииви–ярве.
Вечером, в теленовостях, они увидели начало исторических Хельсинкских переговоров. Как известно, экономические и политические принципы, выработанные в ходе переговоров, положили конец печально знаменитой Великой Расплате, страшному долговому кризису начала XXI века, и привели Планету к нынешнему золотому веку. И никто так и не узнал, что обязан своим счастьем двум скромным приятелям–рыболовам.
***
Пятьдесят лет спустя, ветреным августовским днём, Микко и Юсси рыбачили в Отрадном.
Чистое небо полоскалось и играло в озере, оттого вода казалась акварельно–синей, с золотыми блёстками холодного северного солнца. Вдали молодёжь гоняла на аэротерах — прыгали десятиметровыми «блинчиками», закладывали крутые виражи, оставляя белые петли следов на воде — там, наверное, стоял рёв и смех. А здесь ветер шумел тростниками, стелил синие бархатные дорожки по воде и прощально махал красными гроздьями рябины. Последний день августа, последнего месяца лета, улетал вместе с ветром.
Фр–р–р–р! — взлетела блесна Юсси, и плюхнулась у тростников. Микко поправил толстые дальнозоркие очки и довольно хмыкнул: наконец–то он сравнялся со своим приятелем в дальности заброса. Но тут же ему стало тоскливо. Ведь на самом деле — они просто одряхлели. Юсси совсем сдал в последнее время…
Микко налил некрепкий кофе в термокружку, и заботливо принёс на корму Юсси. Тот докрутил катушку, вынул сияющую мокрую блесну и взял кофе. Долго молчал, отдыхая, держа двумя слабыми руками кружку — одетый как из коробочки, ярко и нарядно, но безнадёжно сутулый, совсем высохший, с бледноватой веснушчатой лысиной и дряблой шеей. И похож он был не на крокодила — а на тритона. На тощей волосатой лапке Юсси светился зелёным медбраслет, сообщая, что его хозяин более–менее здоров и в срочной медпомощи не нуждается.
— Страшно мне, Микко, — наконец, глухо сказал он, посматривая на приятеля выцветшими слезящимися глазами. — Страшно уходить. Наверное, это мой последний август…
Микко понимающе положил ему руку на плечо и слегка сжал. Лицо его стало расстроенным.
— Мне тоже страшно… Но что поделать, Юсси, такова природа. Нам не о чем жалеть — мы прожили долгую и достойную жизнь. И мы сделали людей счастливыми — есть чем гордиться, — глаза Микко, как всегда, светились ровным голубым светом. — Жаль только, мы в Бога не верим…
Юсси рассеянно слушал и смотрел вдаль, на качающиеся ветки рябин. Там, справа от рябин, стоял его прекрасный уютный дом, хорошо видный с воды. Но Юсси не смотрел на дом — он смотрел на рябину.
— Не будем себя обманывать: мы не сделали людей счастливыми. Я даже себя не сделал счастливым… — сказал он горько.
Микко мягко возразил:
— Посмотри, как уютно стало в мире. Вы ведь тоже об этом мечтали — чистый воздух, доброжелательные люди, уютные дома, нет войн… Вы мечтали о такой жизни в далёком будущем — а она вот, наступила сейчас.
На них упала тень патрульного дирижабля.
— Уют… — сварливо сказал Юсси. — В том–то и вся беда, что вся наша жизнь — сплошной уют. До чего ни дотронешься… В том–то и вся мерзость. Мы сидим на комфортабельных анатомических креслах, ездим в бесшумных автомобилях, живём в сверхуютных красивых домах, вокруг нас аккуратно отремонтированные фасады. Смотри — вот суперудобная ручка на кружке; сколько сил «Шмитт унд Браун» ухлопала на этот патент, только чтобы моей руке стало чуть–чуть удобнее, чем человеку, державшему кружку тысячу лет назад… все уши рекламой прожужжали.
Микко ласково потрепал Юсси по плечу.
— Ты просто старый ворчун. Как можно ругаться на то, что тебе уютно?
— Слишком дорого обошёлся мне этот уют! Никто ведь меня не спрашивает — меня окружают очень дорогими уютными вещами, и я должен работать и работать, чтобы их оплатить. Мне навязывают ненужный мне уют. Всё чуть–чуть красивее и уютнее, чем мне нужно, и чуть дороже, чем я готов отдать! «Живи достойно!» Зачем мне эта термокружка со сверхудобной ручкой?! Я бы и из обычной попил кофе! Зачем мне новый нарядный сайдинг на доме?! Зачем мне это мягкое кресло, если я готов сидеть на простом стуле — только верните дни жизни, потраченные на отрабатывание уютного кресла! Зачем нам со старухой восемь комнат в доме, если эти комнаты оплачены годами непрерывной работы? Зачем нам эти постоянные подновления фасадов на муниципальных зданиях и вычурная подсветка? Они всегда красивы, как из набора игрушек — но это слишком дорогая красота, потому что все силы общества отдаются ей.
Я жизнь отдал за этот чёртов уют. Всю жизнь занимался своим уютным гнёздышком. Уют стал смыслом жизни, заменив истинный смысл. А мы ведь мечтали о другом! Что когда–нибудь жизнь станет такой, что уют сам потихоньку войдёт в неё, не отнимая всех сил, не отнимая твоего предназначения. Ведь уют хорош, если он достался даром; но если на его достижение потрачено время — это время потрачено впустую. А уж если вся жизнь потрачена…
Микко развёл руками. Ну что за вспышка застарелого дикарства…
— Я не делал ничего для людей, понимаешь? — сказал Юсси высоким голосом. — Я прожил жизнь зря. Строил вокруг себя уют — для себя. Терпеливо, как мышка роет норку. Всю жизнь рыл норку. Рыл, рыл — так и прожил для себя. И теперь с ужасом чувствую, что прогулял свою настоящую жизнь, как школьник прогуливает уроки.
— Как это — не сделал ничего для людей? — удивился Микко. Он даже очки снял от удивления. — Ты же всю жизнь работал!
Юсси покивал, словно ожидал этих слов.
— Я работал для себя. Мне было безразлично, что я делаю — мне были нужны деньги, чтобы оплатить дом, машину, катер, красивую одежду, уют… Я вкалывал ради этого избыточного уюта — а не ради того, чтобы делать то лучшее, что могу. Я трудился ради уюта на работе, я трудился ради уюта дома. НА ЧТО Я РАСТРАТИЛ СВОЙ ТРУД?! И теперь страшно.
Юсси надолго замолчал, браслет его нехорошо пожелтел. Молчал и Микко. Он понял, о чём говорил его друг. Но что поделать — не всем дано стать великими учёными или творцами, оставляющими людям плоды своего гения… Простым людям нужно довольствоваться скромным. Раз уж так — то хотя бы просто живи достойно. Делай, что должен — и будь что будет.
Микко вдруг спохватился, что браслет друга пожелтел, и схватился за валидол.
— А вот когда уходил мой дед, он не боялся, — сказал Юсси, отказываясь разжимать кулак; Микко с силой пихал в него таблетку. — Дед уходил, а его дела оставались людям — и вот он действительно прожил не зря.
Микко трепал его плечо.
— Ты соси, соси таблетку… Твой дед был писателем или учёным? Ты ничего не говорил…
— Дед был просто учителем физики. Но он был учителем по–настоящему, а не ради денег. Его любили и ценили ученики, и он гордился, сколько его учеников стало настоящими учёными… Я уж и не помню, сколько. А ещё дед воевал, победил фашизм — и это тоже был его подарок людям… Понимаешь, тогда люди жили немного по–другому, не для богатства и уюта, а чтобы трудиться с пользой для человечества. Каждый делал, что мог — труд был отчётом о прожитом.
Микко недоверчиво пригладил белоснежные волосы. Когда это — «тогда»? При коммунистах, что ли? Труд… Вечно коммунисты про труд болтают, сплошной обман. Труд нужен для того, чтобы жить достойно…
Что–то вдруг щёлкнуло в его голове, как будто свет включили.
— Хорошо бы поймать снова ту щуку… — дрожащим голосом сказал Юсси, язык его плохо ворочался из–за валидола. — Зря мы попросили у неё уюта. Надо было просить…
— Сто пятьдесят лет жизни каждому?
— Нет. Надо было просить не это…
— А что?.. — в голубых глазах Микко светилась наивная надежда…
И вдруг — всё заколыхалось, рассыпалось, растаяло — и… оказалось, что они по–прежнему сидят на Кииви–ярве, в тот самый день и час, когда они поймали Золотую Щуку. И Юсси по–прежнему в старой зелёной крокодильей кепке и жилетке, молодой и страшно удивлённый.
Микко ошеломлённо провёл руками по своей куртке, потрогал чистое лицо. Что же, это всё ему померещилось? Ничего не было? Ни Золотой Щуки, ни желания, ни старости?..