Страница 10 из 82
В Гагарине обнаружилось природное умение говорить с людьми. Умение с первых же слов войти в душевный контакт с ними. Вот, например, в Японии он вышел на трибуну перед многими тысячами участников массового митинга и сказал:
— Когда ракета вывела космический корабль «Восток» на орбиту, первая страна, которую я увидел после своей родины, была Япония.
Сказал и вынужден был замолчать на несколько минут, чтобы переждать овацию, вызванную этими совсем простыми, но безотказно дошедшими до души каждого слушателя словами. И все: дальше аудитория была прочно в его руках.
А надо заметить: до этого митинга тоже существовали опасения относительно того, как он пройдёт: доходили слухи об обструкции, которую готовила группа антисоветски настроенных людей. Но то ли слухи были ложными (а может быть, и намеренно пущенными), то ли не рискнули эти люди противопоставить себя большинству собравшихся на митинг, однако ни малейшего намёка на какую бы то ни было обструкцию в течение всего митинга не возникло. Симпатии аудитории Гагарин завоевал сразу же.
Да, то, что называется массовой психологией, он ощущал очень тонко. Ощущал и умел на эту психологию воздействовать.
Гагарин был человеком долга. Он всегда стремился как можно добросовестнее выполнять то, что считал входящим в круг своих обязанностей. И отдавал себе отчёт в том, что круг этот после его полёта в космос резко расширился. Если обязанности слушателя Центра подготовки космонавтов старшего лейтенанта Гагарина были не всегда просты, но всегда чётко определены — отрабатывать навыки управления кораблём на тренажёре, прыгать с парашютом, испытывать перегрузки на центрифуге и так далее, — то первый космонавт Гагарин должен был делать (и делать как следует — каждый его шаг, каждое слово становились известными миллионам людей) многое другое, начиная с пресловутого представительства, о котором уже шла речь, и кончая тяжкой обязанностью высказывать своё мнение с сознанием его огромной весомости.
Мы все по многу раз в день говорим что-то о самых разных делах, планах, проектах, об окружающих нас людях, об их поступках. Представьте себе на минуту, что каждое ваше личное, вскользь высказанное мнение — именно каждое, а не только относящееся к вашим прямым профессиональным или общественным делам — не повисает в воздухе, не растворяется вместе с тем, что высказано другими, в общем котле так называемого общественного мнения, а непосредственно влияет на судьбы дел, планов, проектов и, самое главное, живых людей, о которых вы что-то сказали. Не просто жить на свете под грузом такого сознания! У меня создалось убеждение, что Гагарин это понял очень быстро. И, естественно, стремился в каждом более или менее сложном вопросе опереться на консультацию со стороны представителей организаций, в этом вопросе компетентных.
Правда, в некоторых случаях мне казалось, что он не всегда ощущал различие между авторитетом той или иной организации и авторитетом отдельных представителей её аппарата. Но, с другой стороны, чаще всего иначе просто невозможно, хотя бы по причинам чисто практическим. В самом деле, не будешь же по каждому частному текущему делу созывать пленум или конференцию, чтобы выяснить мнение организации в целом. Вот и остаётся опираться на точку зрения «отдельных представителей».
Правда, не всегда эта опора оказывалась стопроцентно надёжной. Бывало, что «представители» доверившегося им Гагарина изрядно подводили. Вот один такой, хорошо запомнившийся случай.
По какой-то, так и оставшейся необъяснённой, причине кто-то, по долгу службы «процеживавший» космическую информацию, решил, что факт приземления Гагарина на парашюте отдельно от корабля нужно скрыть. И на первой же пресс-конференции, когда был задан этот вопрос, один из сидевших за спиной космонавта «суфлёров» подсказал: «Приземлился в корабле». Дисциплинированный военный человек, Гагарин, не имея минуты на раздумье, так и ответил… Не раз и не два задавали ему потом этот каверзный (вернее, искусственно сделанный каверзным) вопрос недоброжелательно настроенные по отношению к нам журналисты. Напоминали.
Между прочим, на спортивного комиссара Ивана Григорьевича Борисенко, готовившего материалы этого — как и всех последующих — космического полёта для представления в ФАИ на предмет регистрации в качестве мирового рекорда, тоже оказали мощное давление: пиши, что Гагарин приземлился в корабле! Но Борисенко — человек многоопытный — отказался категорически. Понимал, чем это может потом обернуться. После долгих дебатов, с учётом уже сказанного Гагариным на пресс-конференции (не дезавуировать же его!), сошлись на туманной формулировке: «приземлился вместе с кораблём». Понимай это «вместе» как хочешь — то ли внутри корабля, то ли одновременно с ним.
А Гагарина эта история многому научила. Свою собственную — не подсказанную — точку зрения он стал впредь отстаивать твёрдо. Если ему что-то советовали — выслушивал, но следовал советам весьма избирательно.
Как-то раз по одному вопросу, так сказать, оценочного характера наши позиции — Гагарина и моя — разошлись. И, невзирая на то что среди сторонников противоположной точки зрения было несколько человек, признательность и уважение к которым он никогда не переставал при каждом удобном случае подчёркивать, невзирая на это, Гагарин счёл нужным предпринять весьма энергичные шаги к тому, чтобы планы, воспринимаемые им как нецелесообразные, не могли осуществиться.
Излишне говорить, что вся эта история меня не порадовала. Видеть в лице Гагарина противника в споре было достаточно неприятно — не столько даже из соображений деловых, сколько чисто эмоционально. Но при всем том я не мог отнестись к его позиции без уважения: она отражала присущее ему чувство долга, перед лицом которого отступали личные симпатии и антипатии. Сейчас предмет спора потерял свой смысл, забылся. Память же о присущей Гагарину твёрдой линии — делать то, что, как ему представлялось, он обязан был делать, — осталась.
Ну а как же все-таки со славой Гагарина? Мне кажется, что нёс он её очень легко. Нигде и ничем не афишировал. Более того, пользовался каждой возможностью, чтобы сделать как бы шаг в тень в интересах более справедливого воздаяния тем, кого считал в этом смысле более достойными.
Накануне своего полёта, выступая на сборе стартовой команды и всех участников пуска на площадке перед уже установленной ракетой, Гагарин заявил: «Мы все делаем одно и то же дело, каждый на своём рабочем месте».
И твёрдо стоял на этой точке зрения в дальнейшем, уже неся на своих плечах груз всемирной известности. Однажды прямо сказал в очередном интервью: «Порой становится обидно, когда говорят о космонавтах, поют о космонавтах, сочиняют книги и стихи. Но ведь космонавт — это тот человек, который завершает работу сотен и тысяч людей. Они создают космический корабль, топливо, готовят весь комплекс к полёту. Придёт время, и мы узнаем их имена…» (Не забудем: это говорилось тогда, когда даже С.П. Королев и М.В. Келдыш именовались таинственно и безлично — Главным конструктором и Теоретиком космонавтики.) Так же вёл он себя и по отношению к товарищам-космонавтам, выполнившим полёты после него.
Очень запомнилась мне телевизионная передача в августе шестьдесят второго года, после одновременного полёта А. Николаева и П. Поповича на космических кораблях «Восток-3» и «Восток-4». На экранах телевизоров появились сидящие за небольшим овальным столиком все четыре имевшихся к тому времени в наличии советских космонавта: Гагарин, Титов, Николаев, Попович. В своём выступлении Гагарин усиленно напирал на то, что ему «неудобно перед товарищами: я же сам всего один виток сделал, а они вон сколько!». О том, что он был первым, разумеется, не напоминал. Несколько столь же подчёркнуто скромных слов сказал и Титов. Им обоим явно хотелось, чтобы этот день был не их праздником, а праздником их товарищей Андрияна Николаева и Павла Поповича, только что вернувшихся из космических полётов, объективно говоря, действительно более сложных, чем предыдущие. И первые космонавты мира всячески старались держаться в тени и делали все от них зависящее, чтобы так оно и получилось.