Я, которой не было

— Вот так бывает, — произношу я вслух и встаю.

Довольно размышлять и фантазировать. Сейчас приму душ и переоденусь. После чего позавтракаю и приступлю к новой жизни.

Осторожно перешагиваю через край ванны и тяну руку к крану. Здесь все так же, как было, когда дом только строился, только годы начинают сказываться. Несколько кафелин треснуло, эмаль ванны пошла темными пятнами. Значит, добавлю еще один пункт в список. Обновить ванную. Может, заодно и кухню. Выкинуть голубые шкафчики и взамен повесить что-нибудь новенькое. Ободрать старый линолеум. Со временем отциклевать все полы. И переклеить обои в гостиной. Старые обои в рогожку поглощают весь свет. К тому же они тут совершенно не смотрятся и никогда не смотрелись.

Сую голову под душ, чтобы успокоиться. Материально мои возможности практически неограниченны. Уж краску-то я могу себе позволить, литры краски, но было бы довольно глупо начинать с покупки новых вещей и собирать полный дом мастеров. К тому же я уже хорошо изучила себя и знаю, что все мои мечты о том, как я отремонтирую мой дом — лишь способ убежать от мыслей, как я буду тут жить. Чем наполню мои дни. Как справлюсь с одиночеством.

Мне нужно побыть одной. Я хочу побыть одной. И в то же время боюсь того, что одиночество может со мной сделать. Вдруг я забуду, как это — разговаривать? Вдруг перестану мыться и чистить зубы? Вдруг в один прекрасный день я усядусь за кухонным столом и стану пихать себе в рот без разбора шоколад, жевательный мармелад, печенье и пирожные, пока меня не стошнит в раковину?

Работа — это, разумеется, выход. Но смогу ли я работать?

Можно заняться фрилансом. Теоретически. Проблема в том, что придется назвать свое имя редакторам и секретарям в редакциях, моим покупателям, и все всё узнают, если не сразу, то спустя какое-то время. Не то что это может оттолкнуть возможного покупателя моих текстов. Скорее напротив — чересчур привлечет. Не хочу ли написать о преступности и политике в этой области? Или воспоминания о Хинсеберге? Что-нибудь о трафикинге и проституции? Или даже целую книжку — про свою собственную историю?

Исключено. Это тоже стало бы чем-то вроде проституции. Значит, надо придумать себе другое занятие. Но я умею только писать, я не знаю, как делаются другие вещи, мне не хватит квалификации сидеть за кассой в «Консуме» или работать нянечкой в каком-нибудь приюте для инвалидов.

Выключаю воду и стою в ванне, обхватив себя руками. Мерзну. Забыла принести в ванную полотенца, так что придется встряхнуться, как собака, и на цыпочках отправиться через всю прихожую к комоду с бельем — туда, где однажды была наша со Сверкером спальня.

Здесь нет ни утреннего солнца, ни озера за окном. Я оглядываюсь, заворачиваясь в старую махровую простыню, застиранную до прозрачности и такую знакомую, простыню, которой я вытиралась множество раз, еще когда была совсем маленькая. И вдруг понимаю, что я должна сделать. Прежде всего, прежде чем я решу что-нибудь насчет будущего, я должна очистить эту комнату. Это — мавзолей, сумрачный склеп с белым покрывалом на кровати и такими же белыми занавесками. В этой комнате отвратительно. Я не хочу ее видеть, вспоминать тех, кто тут жил, пусть лучше стоит пустая, совсем без мебели, словно памятник всем ушедшим.

Полотенце падает на пол, а я иду к окну и распахиваю его. От утреннего холода мурашки на коже, но мне плевать. У меня есть дело, и его надо сделать немедленно. Карниз отваливается, когда я срываю с него занавески, на стене останутся безобразные отметины, но их ничего не стоит зашпаклевать, а пока надо разделаться с этой дрянью. Я не задерживаюсь у окна, чтобы посмотреть, как занавески опустятся на землю, а, отвернувшись, иду к кровати, хватаю покрывало и старые красные ватные одеяла, стягиваю простыни и пододеяльники с кружевами, волоку весь этот ворох к окну и выкидываю вон.

Вот так. Вечером запалим небольшой погребальный костер. Но не теперь. Теперь у меня есть другие дела. Я проголодалась и наконец позавтракаю.

Я долго сижу у кухонного стола, не спешу, даже не поднимаю ручку, чтобы начать составлять список на белом листке бумаги, который лежит возле кофейной чашки. Еще не пришел на работу чиновник в отдел пробации, в Несшё еще не открылись магазины, и мебель в гостиной может постоять еще немножко. Я спокойна. На какой-то миг — совершенно спокойна.

Мэри вовсе не так спокойна, когда стоит перед дверью Сверкера. Она подняла было руку, чтобы постучать, но опускает ее, потом делает глубокий вдох и все-таки стучит. Ей никто не отвечает. Тогда она стучит еще раз, стоит, склонив голову набок, и наконец нажимает на ручку двери.

Он спит.

Кресло развернуто к окну. Он сидел, должно быть, и смотрел на сад и сумерки, и задремал. Голова съехала чуть набок на подголовнике, руки, как всегда, лежат на подлокотниках, словно он готов в любую минуту опереться на них и встать.

Сиссела права. Он усох. За последний год он исхудал, и мышцы истончились. Густые волосы поседели и требуют стрижки, сзади они уже на пару сантиметров заходят на белый воротничок рубашки. Лицо прорезали глубокие морщины, но брови такие же черные, как раньше, а ресницы длинные, как у ребенка.

Тот, кого я любила. Кого мы обе когда-то любили.

Мэри, сложив ладонь лодочкой, касается его щеки, но ласка ее так легка, что он не просыпается, только глубоко вздыхает и глубже погружается в сон. Глаза движутся под веками. Он смотрит сны, и Мэри решает позволить ему их смотреть. Очень осторожно она поднимает стул, стоящий у письменного стола, подносит его поближе, садится напротив кресла-каталки и складывает руки на коленях. Отдыхает и смотрит, как отдыхает Сверкер.

За окном так темно.

Нет. За окном так светло. Сверкающий день, синее небо, осеннее солнце покрывает весь мир позолотой. Хочется выйти из дома. Нужно выйти.

Тем не менее я тщательно прибираю со стола и ставлю чашку и тарелку в раковину. Ведь стоит только перестать прибираться и мыть посуду — и я пропала. И вот я уже оказываюсь на крыльце и стою неподвижно и вижу, что коричневая, насыщенная железом озерная вода сделалась синей. Вижу, что солнце светит. Что краснеет клен. Что листья сирени поблекли, почти побелели. Что ели на берегу отражаются в озере.

В воздухе столько кислорода, что кружится голова.

И приходит поразительная мысль. Ведь все это — мир. Это не только место, где мы терзаем друг друга. Это — еще и мир.

Мэри не возвращается, пока я не сажусь в машину и не отправляюсь потихоньку по узкой гравийной дороге через лес. Беседа с инспектором в отделе пробации не состоялась, в их йончёпингской конторе никто не взял трубку. Только дождавшись десятого гудка, я сообразила, что сегодня суббота. Все конторы закрыты. И теперь я еду в Несшё со списком всего, что нужно купить. Продукты на несколько дней. Плюс соль и сахар, мыло и моющие средства, комнатные цветы и еще кое-что из тысяч мелочей, без которых дом не станет домом.

Мэри по-прежнему сидит возле Сверкера и разглядывает его. Не торопится — скоро она отправится в дорогу, но у нее нет никаких жестких сроков, и она знает, что там, куда она едет, ее никто не ждет. Как раз теперь ей совсем не хочется уезжать, она понимает лишь, что — надо. И все же хотела бы, чтобы этот миг длился вечно, чтобы она молча сидела рядом со спящим Сверкером до того самого мгновения, когда погибнет Вселенная, чтобы он был близко-близко и в то же время страшно далеко. Но все происходит совсем не так, его веки вздрагивают, и глаза открываются. И смотрят на нее.

— Ты чего? — спрашивает он.

— Ничего, — отвечает Мэри и тут же поправляется. — Жду.

Он отводит взгляд.

— Чего ждешь?

— Что ты проснешься.

Он вскидывает голову, мотор включается, и кресло отъезжает на несколько сантиметров назад.

— С чего бы это?

— Я уезжаю. Хотела просто попрощаться.