Страница 72 из 79
— Нет, не про меня это. Староват я уже для самодержца. Тем более, что у тебя — армия, солдаты, пни-колоды. А у меня, если ты ещё не понял, — друзья. Единомышленники. Семья…
Тайфун поперхнулся очередным куском:
— Друзья? У тебя?!
— А что, мать твою, у меня не может быть друзей, по-твоему, морда?! — Мне захотелось швырнуть чем-нибудь тяжёлым.
— Белые мыши в друзьях у гадюки? Такого я ещё не видел, брат ты мой… — Он был поражён. — А что они ели, чтобы ты их не трогал, не глотал?!
— Отвали, дурак. Заткнись, тебе не понять… — Мне стало неприятно говорить на эту тему. Как объяснить эгоисту о прелестях такого вот существования?
Видимо, он понял. На дне поллитровки оставалось немного жидкости, и Тайфун опрокинул её себе в глотку. Вытер ладонью губы и умолк. Какое-то время слышалось лишь равномерное гудение огромного механизма. Внезапно лёгкий приступ слабости и головокружения толкнул меня изнутри. Моё тело куда-то повело, и стоило усилий не поддаться радостному призыву пола. Я невольно качнулся, едва не потеряв равновесия на стуле. Но почти сразу же пришёл в себя. То-то было б здорово, брякнись я тут перед ним!
От внимания Вилле это не укрылось.
— Ого, торкнуло чтось… Кажись, я перебрал. Столько не пить, — поневоле свалишься… — Мне стоило усилий даже буркнуть это без сиплого петуха в голосе. Но его не обманешь. Он точно знает, что со мной.
— Ничего нельзя сделать? — я не могу так обманываться, — в его голосе действительно звучит что-то, сильно смахивающее на налёт сочувствия.
— Неа. Да и на хрена? Голова куда приятнее, когда она наблюдает за происходящим из вертикального состояния, а не из горизонтального, ворочая пузырями глазищ от потолка к подушке и до замаранной собственными бессильными соплями стенки…
Вилле заливисто заржал, расплёскивая на пол остатки содержимого банки, которую он всё ещё держал в руках, и отвлёкшись, наклонил её лишку.
— Ты это…, закусью-то не разбрасывайся, боров…
Спохватившись, Вилле бахнул грязное стекло на панель и старательно отёр пальцы о штаны.
— Тьфу, бля… Извини, старик.
Схватив стакан, он плеснул из второй, непонятно когда им откупоренной, бутылки… и залпом выпил.
— А меня вот не догоняет малость, понимаешь… — он извиняющимся взглядом посмотрел на меня. — О, блин! А тебе ж…
Я молча и без протестов подставил стакан. Пить так пить.
Пока неторопливо лился в его недра тёмный янтарь напитка, я почему-то вспоминал его совсем зелёным…
Нескладное белое тело, неловкие руки-ноги… И лишь умные и внимательные глаза на абсолютно безобидном лице…
Неужели и в самом деле можно так исковеркать чью-то врождённую незлобивость и наивность…
… - Скажи вот мне, Гюрза, — он поднял в знак приветствия свой гранёный, — как, по-твоему, — есть ли что-то ещё после того, как склеиваешь ласты?
Я тупо уставился в его подбородок:
— Ты что, в веру удариться решил перед смертью?!
Он неопределённо пожал плечами:
— Нет, не то чтобы… Просто подумалось как-то: а зачем это всё здесь, если там, — он ткнул стаканом в потолок, — всё, всем и на всё будет пох..? Если простят, дадут чистые шелковые панталоны, зубную щётку, и если даже поселят с видом на конопляное поле, а вдалеке будет синеть вечно ласковый океан? И девочек будет — чистых, свежих и девственных — хоть на всех женись разом… Что ж это за рай такой, если в него вдруг примут даже таких, как мы, коли перед прыжком туда… покаемся, что ли?
— Ну, ты загнул, чума… Там таких, как ты и я, не примут даже в сушёном виде, в виде экспоната устрашения сомневающихся… Нам с тобою и туда, и к рогатым дорога точно заказана, так что расслабься. И спокойно пей. Нам именно здесь должно быть хорошо. Сколько отпущено…
— Ну, а почему нам тогда здесь с тобою так тесно? — Он устало откинулся на спинку стула, вертя в руках стакан…
…Мы не были пьяны. Отучены. Лёгкая эйфория «расслабухи» на пять минут — это всё, что наш разум мог себе позволить в этой жизни… После этого спиртное в нас можно было вливать галлонами, безо всяких последствий. Исключая тошноту и головную боль.
Я потянулся к нашей импровизированной «столешнице», не говоря ни слова, и аккуратно поставил на неё посуду. Свой стакан Вилле, перевернув зачем-то вверх дном и потерев его пальцами, со вздохом зашвырнул куда-то за невысокую перегородку, разделяющую пультовую на два отсека.
— Понимаешь, ты для меня всегда значил слишком многое, Гюрза… Я не любил и не слушал так родного отца, как тебя. Ты был моим кумиром. Богом, если хочешь. Но ты предал моё щенячье доверие. Там, в песках…
Мне хотелось дослушать его. Просто выслушать, обдумать все варианты возможных ответов. Но Тайфун настойчиво смотрел в мою сторону, ожидая моих… возражений, оправданий, наездов? Не знаю. И я просто сказал:
— Ты начал превращаться в урода. И я уже тогда понимал, что этим ты изо всех сил тянешься до моего уровня. Ведь так? Чтобы стать не хуже, хотя бы не хуже меня…
Он поднял руки к лицу, яростно потёр ими глаза и щёки, выдохнул резко и решительно:
— Да, дьявол тебя забери. Ты снова прав. Ты — это мой вечный стыд, вечный вызов. Своего рода позор. Что бы я ни делал, как ни… кувыркался и не кидался из стороны в сторону, — ты всегда и всё знал, умел, понимал и делал на одну, на две ступени лучше.
— А ты сам можешь сказать, для чего тебе так обязательно, просто кровь из носу, было нужно переплюнуть меня? — Если есть на свете вопрос, способный загнать его в тупик, это вопрос о его собственном отношении к самому себе.
— Сказать?! Я не могу даже об этом думать… Так, общие намётки…
Я приготовился слушать длинную историю жизни и боли человека, которого на деле почти и не знал. Ни чем он жил внутри себя самого, ни откуда, из каких глубин подсознания черпал он мотивы собственных поступков и выведенных для себя самого правил…
Но вместо этого услышал лишь…
— СТРАХ, Гюрза. Я всю свою сознательную жизнь боялся показаться перед тобою бездарем, ничтожеством. А потому вовсю «лихачил». Скорее, для того, чтобы ты услышал обо мне. Именно ты. — Вилле загадочно хмыкнул, словно понимая глупость и необоснованность собственных надежд. — И всё это время, тем не менее, боялся. Нет, не тех, кого оставил в земле. С теми я обходился играючи. Как и ты. Я… Боялся тебя. Да! Даже не тебя, а твоих мрачных казематов. Подземелий твоей души. И вот ирония, — ты сидишь передо мною уже в моём подземелье, пьёшь со мною из одной бутылки…, и я наконец-таки не боюсь тебя больше, Гюрза. — Трудно понять, — бросает ли он этим вызов, или просто констатирует долгожданный факт.
— …Видимо, лишь сознание твоей столь досадной и печальной для меня беспомощности перед собственной скорой смертью примиряет меня и с твоим превосходством, и с моими остывающими страхами…
Поверь, мне будет искренне и неподдельно жаль, если тебя вдруг не станет…
…Он умолк.
Что я мог сказать ему? Какие слова можно найти для собственного ученика, которому ты много лет подряд отдавал не желаемые им частицы тепла, граммы души и импульсы собственного сердца, а вырывал из себя и вбивал с остервенением садиста в неокрепшее сознание кривые кровавые гвозди…
Он — конечный, уродливый плод моего жестокого торжества над миром.
Плоть для моего разума, носящая его самые низменные страсти и пороки, почитаемые мною за истинную Справедливость…
Как рассудить нас? Того, кто денно и нощно казнил и мучил верящее в тебя существо, чьи заложенные богом устои не предусматривали варварской сути. И того, кто ради самоутверждения и по наивной вере в воспитание в себе мужчины, добровольно явился на жуткий пир хищников. Хищников, которые перемололи с чавканьем и ржанием его хрупкое сознание, породив в воспалившейся подкорке ущербного для себя самого монстра…
Кто виноват более?
Есть вопросы, на которые не существует ответов. Потому как изначально они рождены такими, чтобы остаться вечно доказываемой теоремой.
Добро и Зло. Что изначальнее, сильнее, первороднее?