Страница 17 из 73
Проигнорировав подлое замечание Звингарда, Мадре удивленно посмотрел на меня:
-- Мгла! Почему вы молчали?
-- А вы не спрашивали.
Дедка, ворча, вытащил прямо из воздуха по паре штанов и рубашек. Одну кинул Одрину и погнал его за шкафы. Вторую сунул мне:
-- На вас не напасешься...
-- А ваше наказание банально нажралось и где-то отсыпается... -- крикнул мевретт из своего убежища.
-- Что-что?! Что оно сделало?
Глотнув из баклажки и вернув ее лекарю, я взялась отстегивать пряжки на ремешках, соединяющих кирасу. Левой руке они не поддавались, тогда я пустила в ход правую... и... в глазах потемнело...
-- Оно дегустировало осенний мед, -- вернувшись в серебристой рубахе и черных тувиях, босиком, мрачно пробормотал Мадре. -- Причем, на пару с кавалером. А перед этим читало похабные книжки. Сложно вам будет, Звингард, перевоспитать это! -- и он мстительно улыбнулся. Потом обратил взгляд на меня, вздрогнул:
-- Что с вами, сударыня?
-- Ни-че-го... Помогите отстегнуть, -- произнесла я в отчаянье. Меньше всего мне хотелось зависеть от кого-либо, тем более, от него.
Мадре смутился и неуверенно взялся за пряжки. Мысленно отсчитывая мучительные минуты и смущаясь еще больше от своей неловкости, наконец, расстегнул последнюю и помог снять кирасу.
-- Ого! -- оценил ее вес. -- И зачем вы ее на себя надевали? Если все равно снимать потом?
-- Она от воды отяжелела. Переодеваетесь живее, деточка...
-- Я не просила меня возвращать -- тогда б и не мучались, -- выдав все это, перемежаемое приступами кашля, я стащила с себя и остальное, бросила на пол и надела сухое, ругаясь сквозь зубы и стараясь на мевретта не смотреть. Процесс одевания занял раза в четыре больше времени, чем обычно, и в конце я была красная и мокрая, как мышь под веником... стоило возиться... и прежнее высохло бы на мне запросто.
-- Спасибо, -- сказала я все же, оглядываясь в поисках одеяла.
Звингард кивнул.
-- Другое дело. Мевретт, пошлите кого-нибудь на кухню сварить для дамы глинтвейн.
Мадре, деликатно отвернувшийся (ну, в меру своих сил, конечно) в момент переодевания, повторяя подвиг Звингарда, вытащил из воздуха пушистое покрывало и заботливо накинул мне на плечи:
-- Так хорошо?
Потом непонимающе уставился на лекаря:
-- Слушайте, крикните в коридор, а? Не видите, я за дамой ухаживаю?
Удержал меня от возвращения на мокрый диванчик и провел к креслу у огня.
-- Я вам что, глашатай или герольд рыцарского турнира? -- проворчал дедка, но все же последовал совету и послал несчастную жертву своего обаяния на кухню за глинтвейном.
-- Простите меня, пожалуйста, -- все еще дрожа и заикаясь, пробормотала я, клубочком сворачиваясь в широком кресле. -- Не хочу быть вам обузой.
-- Да какая вы обуза, деточка? -- отмахнулся Звингард. -- Вы обузы не видали. Сейчас согреетесь, руку мы перевязали. Что еще болит?
Мадре удивленно смотрел на меня, нахально присев на подлокотник. "Она, похоже, искренне считает себя обузой... наивная..." -- читалось на выразительном профиле. Он, похоже, вспомнил Темулли, Люба, своего непримиримого сына, наконец, и улыбнулся:
-- Ну, по-моему, вы слишком строго относитесь к себе... Вы не обуза, а, скорее, приятное разнообразие.
Приятное... разнообразие... издевается, зараза лилейная... так захотелось еще раз ощутить его губы на своих и укрыться в кольце рук... нет, это невыносимое что-то, хватит!
-- Ничего, -- повернулась я к Звингарду, -- не болит...
Голос прозвучал хрипло и жалко.
Ну почему они меня сразу не отпустили? Почему?!
-- Деточка, вы пейте, пейте согревающее, -- весело сверкнул глазами лекарь, суя баклажку мне в руки. -- Если вспомните еще о каких болячках, сообщите, ладно?
Одрин посмотрел на мое несчастное лицо, на котором явно отражались все потаенные мысли, а также мнение о нем, лилейном, и рассердился:
-- Ну неужели ты не понимаешь? -- вскричал он. -- Мы ж о тебе заботились! Ты бы по лесу и полумили не прошла -- тебя бы кто-нибудь убил! -- потом он взял себя в руки и, вздохнув, сказал: -- Но если вам, сударыня, так необходимо уйти отсюда, то можно придумать какой-нибудь другой вариант, нежели пробиваться с боем через лес.
-- Ну пусть бы убил! -- хриплым шепотом выкрикнула я. -- Что вам за дело? До человека? Что?!!
И резко отвернулась, закрыв лицо ладонями.
-- А какая разница, человек или элвилин? -- Звингард пожал плечами, собирая медицинские причиндалы в корзину.
-- Что за дело? -- Мадре слегка опешил, погружаясь в многозначительное молчание. А действительно, что за дело ему до круглоухой женщины? Ему, мевретту, ненавидящему давних, ведь они принесли столько горя элвилинскому народу. Он внезапно вспомнил, какие жестокие слова говорил своему сыну о его невесте, и смутился. Потом пробормотал под нос:
-- Похоже, это у нас семейное... Ну, не надо плакать, -- растерянно сказал он мне. -- Кому бы было легче от того, что вас убили?
-- Вам, например... думаете, я не вижу...
В дверь робко постучали.
-- Входи, входи, глинтвейн! -- лекарь втащил в комнату молоденькую элвилиночку с длинной светлой косой и с подносом, на котором стоял узорчатый глиняный кувшин.
Мадре недоуменно покосился на Звингарда, должно быть, удивляясь неуместной торжественности в его голосе; осторожно взял меня за перебинтованную руку:
-- А почему, позвольте узнать, вам это пришло в голову?
Да пошло оно все! С мужеством отчаянья я уткнулась лбом ему в ключицу и прошептала едва слышно:
-- Обнимите меня...
Мадре улыбнулся и бережно обнял. Потом поднял мою голову за подбородок и, пристально посмотрев в глаза, осторожно поцеловал в губы.
Я ошиблась. За хрупкой субтильной внешностью мевретта скрывался железный стержень... такой вдруг ощутимый и опасный, что я вздрогнула от нахлынувшего понимания. Сбежать, исчезнуть... пока еще не поздно, пока непоправимого не случилось... пока я -- еще я: ненавистный враг...
Кошачьи зрачки его глаз вдруг расширились, затмевая серебро радужки. Вытянутое лицо в который раз за этот вечер сделалось удивленным. А потом нас с головой накрыла жаркая волна. Одрина почему-то совершенно перестало волновать присутствие рядом старика Звингарда, собственные непримиримые взгляды на межрасовые отношения, да и судьба народа элвилин в целом. Пальцы его, легко пробежав по моей груди, стали нетерпеливо раздергивать шнуровку рубашки. Я же забыла про боль в ладони, про гудение в голове, про то, что не выношу остроухих... я про все забыла...
Не отрываясь от моих губ, Мадре совладал со шнуровкой и, запустив руки под рубашку, обнял меня, горячо и сильно. Оставив в покое губы, он со стоном припал к моей шее.
Элвилиночка несколько минут, остолбенев, смотрела на этакое, потом грохнула кувшин с глинтом и выскочила за дверь. Звингард усмехнулся под нос и вышел следом.
Что-то упало?.. Гори все ясным пламенем! Мне не было дела ни до чего, кроме мужчины рядом со мной. И... пожалуй, слишком много на него надето... надо исправить. Смеясь, бранясь, плача от боли в руке, я сорвала с него лишнее -- насколько вышло среди объятий и поцелуев.
Мадре слегка вздрогнул от грохота, скосил глаза в сторону двери и растерянно произнес:
-- Твой глинт... пропал.
Но через минуту уже забыл и про глинтвейн, роняя меня к спинке кресла и освобождая от остатков одежды.
Я скользнула ладонью по его волосам, потом по щеке и шее, спускаясь к плечу... почувствовала, как напряжено его тело... как тяжелеет дыхание... прижалась сильнее... мед и горечавка, боль пополам с нежностью... и мир в осколки...
Поток длинных белых волос опустился мне на лицо и смешался с рыжими прядями. Преграды между нами рухнули. И на лице мужчины, ошеломленном и счастливом, ясно виделось, что меня, ставшую в мгновение единым целым с ним, он не отдаст никому. В момент наивысшего откровения он пристально посмотрел мне в глаза и подумал, что я это тоже понимаю. Мадре улыбнулся и нежно отер мой вспотевший лоб.