Призраки двадцатого века

— Если вас не затруднит, мэм. Спасибо, мэм. Не могу выразить, как вкусно все пахнет.

Она оперлась о кухонный прилавок и с ложкой в руках наблюдала за тем, как он ест. Он не разговаривал, быстро ел, и все это время она смотрела на него и молчала.

— Что ж, — произнесла она, когда он закончил. — Пожалуй, пожарю-ка я еще парочку яиц.

— Что вы. Я наелся.

— Больше не хочешь?

Киллиан колебался, не зная, что ответить. Это был трудный вопрос.

— Хочешь, — решила за него женщина и разбила в сковородку еще два яйца.

— Я выгляжу настолько голодным?

— Голодным — не то слово. Ты выглядишь как бездомный пес, готовый перерыть помойку ради куска чего-то съедобного.

Она поставила перед ним тарелку с яичницей, и он предложил:

— Если в доме найдется какая-нибудь работа для меня, я с удовольствием выполню ее.

— Спасибо. Но никакой работы нет.

— Может, вы еще подумаете. Вы пригласили меня к себе на кухню и накормили, и я очень ценю это. И хочу отплатить. Я не боюсь никакой работы.

— Откуда ты?

— Из Миссури.

— Я так и думала, что ты с юга. У тебя странный выговор. А куда держишь путь?

— Не знаю, — ответил он.

Больше она ничего не спрашивала, прислонившись к стене с ложкой в руках, и некоторое время смотрела, как он ест. Потом она молча вышла, оставив его на кухне одного.

Доев, он остался сидеть у стола, не зная, что делать. Не следует ли ему встать и уйти? Пока он мучился в нерешительности, женщина вернулась с парой низких черных сапог в одной руке и черными носками в другой.

— Примерь вот это, может, подойдет, — велела она Киллиану.

— Нет, мэм. Я не могу.

— Можешь. Давай, надевай. Размер, похоже, подходящий.

Он надел носки и сунул ноги в сапоги. С левой ногой он старался быть осторожным, но щиколотка все равно вспыхнула болью. Он со свистом втянул в себя воздух.

— У тебя что-то с ногой? — спросила женщина.

— Я подвернул ее.

— Когда спрыгивал с поезда?

— Да, мэм.

Она укоризненно покачала головой:

— А кто-то просто разобьется. И все из-за страха перед старым толстяком с шестью зубами во рту.

Сапоги были великоваты, но только на размер. Они застегивались на молнию. Черная чистая кожа лишь слегка потерлась на носках.

— Ну и как они тебе?

— Сидят хорошо. Но я не могу их взять. Они совсем новые.

— И что же? Мне от них толку никакого, а мужу они больше не нужны. Он умер в июле.

— Мне очень жаль.

— Мне тоже, — сказала она, ничуть не изменившись в лице. — Ты кофе хочешь? Я забыла предложить тебе кофе.

Он промолчал, и она налила ему и себе по чашке кофе и сама села за стол.

— Он погиб в аварии, — сообщила она. — Перевернулся грузовик. Погиб не он один, там было еще пятеро. Может, ты слышал. В газетах много об этом писали.

Он не ответил. Об этой аварии он ничего не слышал.

— За рулем сидел мой муж. Кое-кто считает, что он виноват. Что он был недостаточно внимателен. Даже проводили расследование. Кто знает, быть может, это и вправду его вина. — Она помолчала и заговорила вновь: — В том, что он погиб, есть одна хорошая сторона: по крайней мере, ему не пришлось жить дальше с этой виной. Жить и думать, что люди погибли из-за него. Это бы съело его изнутри.

Как бы Киллиан хотел, чтобы он был Гейджем! Гейдж нашел бы, что сказать. Гейдж потянулся бы через стол и прикоснулся к ее руке. А Киллиан сидел в сапогах погибшего мужчины и боролся с немотой. Наконец он выпалил:

— Самое плохое обычно случается с лучшими из людей. С самыми добрыми. И чаще всего без причины. Просто такая дурацкая судьба. Если вы не знаете наверняка, что виноват он, зачем мучаете себя мыслями, будто это так? Потеря близкого человека и без того тяжела.

— Хм… Да, постараюсь не думать об этом, — ответила она. — Я скучаю без него. Но каждый день я благодарю Бога за те двенадцать лет, что мы провели вместе. Благодарю Бога за наших дочерей. В их глазках я вижу его глаза.

— Да, — кивнул он.

— Они не знают, что делать. Совсем растерялись и не знают, что делать.

— Да, — опять кивнул Киллиан.

Они посидели за столом в молчании, и потом женщина сказала:

— Ты вроде одного с ним роста Погоди-ка, я принесу тебе еще рубашку и брюки.

— Не стоит, мэм. Мне неловко. Я не могу брать у вас вещи, если мне нечем расплатиться.

— Не говори ерунды. Плата тут ни при чем. После того ужасного события я пытаюсь найти в жизни как можно больше хорошего. Я хочу, чтобы ты взял его одежду. Так мне будет легче, — сказала она и улыбнулась.

Сначала он решил, будто у нее седые волосы. Теперь же, когда она сидела у окна в водянистом луче солнца, он разглядел, что скромный узел волос на затылке не седой, а белокурый, почти белый — как у ее дочерей.

Она поднялась и снова покинула кухню. Пока ее не было, Киллиан помыл за собой посуду. Женщина вскоре вернулась с парой брюк на подтяжках, плотной рубахой в клетку и нижней рубашкой. Она провела Киллиана в маленькую спальню за кухней и оставила его там переодеваться. Рубашка была велика. У нее был слабый, но отчетливый мужской запах, нельзя сказать, что неприятный. Еще от нее пахло табачным дымом. Киллиан видел над плитой курительную трубку из кукурузного стебля.

Он вышел в кухню, держа свою рваную и грязную одежду под мышкой и ощущая себя чистым, свежим, сытым и таким же, как все люди. Женщина сидела у стола и вертела в руках один из его старых ботинок. Со слабой улыбкой она срывала запекшиеся тряпицы, которыми Киллиан подвязывал подошвы.

— Эти ботинки заслужили покой, — сказал он. — Мне почти стыдно за то, как я с ними обращался.

Она подняла голову и рассмотрела его новое одеяние. Задержалась на брюках. Киллиану пришлось закатать штанины.

— Я не знала, подойдет ли тебе его одежда, — сказала она. — Мне казалось, что он крупнее тебя, но я не была уверена. Думала, это моя память делает его больше.

— Что ж. Он был высоким, как вам и казалось.

— Он становится все больше, — сказала она, — Чем дальше я ухожу от него.

Киллиан никак не мог отплатить за одежду и еду. Женщина сказала ему. что до Нортгемптона три мили, и ему лучше отправиться в путь сразу, потому что пока он туда доберется, он проголодается снова, а в «Святом сердце» при церкви Девы Марии раздают бесплатные обеды. Там он получит миску бобов и кусок хлеба. Еще она сказала, что на восточном берегу реки Коннектикут стоит Гувервилл, но если он туда забредет, лучше не оставаться там надолго, потому что тамошняя полиция часто устраивает рейды и арестовывает людей за бродяжничество. Уже выйдя на крыльцо, она сказала, что лучше быть арестованным на товарной станции, чем прыгать с быстро идущего поезда. Она попросила его больше никогда не прыгать с поездов, только когда те остановятся или совсем уж медленно двигаются; не то в следующий раз он не отделается подвернутой лодыжкой. Он кивнул и спросил еще раз, не сделать ли для нее что-нибудь. Она ответила, что только что рассказала, что он должен для нее сделать.

Киллиан хотел взять ее за руку. Гейдж взял бы ее за руку и пообещал молиться за нее и за мужа, которого она потеряла. Он хотел рассказать ей о Гейдже. Однако он понял, что не в силах прикоснуться к ее руке, что он вообще не может шевельнуться и отчего-то неожиданно потерял голос. Его потрясала до глубины души щедрость людей, которые сами почти ничего не имели. Порой их безграничная доброта заставляла Киллиана бояться, что какая-то хрупкая часть его организма не выдержит благодарности и сломается.

Пересекая двор в новой одежде, он глянул в сторону леса и увидел, что девочки по-прежнему среди папоротников, но уже не сидят, а стоят. В руках у каждой из них было по букетику поникших полевых цветов, и обе они смотрели вниз, на землю. Он остановился, гадая, чем они занимаются и что лежит среди папоротников, скрытое от его взгляда. Пока он так стоял, обе повернули к нему свои белые головки — сначала старшая, а за ней и младшая, совсем как в первый раз — и молча воззрились на него.