Страница 17 из 22
– Но я думал…
– Ну что ты там еще думал?
– Если Аскольд… они не посмеют… ты можешь сказать, что если они к тебе хоть пальцем… ты меня сразу убьешь… А тогда…
Похоже, он добровольно определил себя ко мне в заложники, видите ли…
– Ничего подобного я, разумеется, говорить не буду, Себастиан.
– Почему?
– Стиль не тот. Не мой стиль. Ты бы лучше…
Тут только я сообразил, что мне на самом деле от него надо.
– Себастиан… ты сейчас уходи… я сам разберусь. Но я тебя очень прошу… У меня они в Осокорках сидят… надеюсь… сын… и Валька… вытащи их… как можешь, но вытащи. Отца, ну, родителя своего попроси… пусть ее на кухне пристроит, где хочет, но нельзя, чтобы они в эти вагоны…
Права же была бедная Валька, подумал я, ох, права!
– Я… Лесь, ладно.
Где– то неподалеку с визгом затормозила машина. Я видел, как между слепыми стенами привокзальных складов движутся черные силуэты -мокрая униформа блестела в скудном свете далеких огней.
– Ты обещал, Себастиан.
– Эй, вы там, – раздался чей-то, усиленный мегафоном голос, – выходи!
И я вышел под дождь, заложив руки за голову.
Я столько раз видел его по телевизору – и все равно не сразу узнал. И только не надо говорить мне, что все мажоры на одно лицо – просто как-то не вязался могущественный Аскольд с заурядной тюремной канцелярией. Тут ему нечего было делать.
– Встань, сука, – сказал за моей спиной конвойный.
Он резко дернул меня вперед и вверх, вывернув локти. Я охнул от боли. Аскольд недовольно сказал:
– Полегче.
Потом конвойному:
– Оставьте его.
– Но… – возразил тот.
– Здесь я распоряжаюсь, – холодно сказал Аскольд. – Да и… он ведь ничего мне не сделает. Вы ведь ничего мне не сделаете, Пьер-Олесь, верно?
Я пошевелил кистями рук, которые уже начали отекать, и устало согласился:
– Ага.
– Вот и славно. – Аскольд придвинул себе табуретку и сел. – Они, возможно, слегка погорячились. У нас очень мало практики обращения с заключенными, знаете ли…
– Ничего, – сказал я сквозь зубы, – нагоните… Наберетесь опыта…
Он вежливо согласился.
– Разумеется.
Спина тоже болела – невыносимо. Должно быть, почки. Выживу – еще долго буду мочиться кровью.
Он сидел, разглядывал меня и молчал. Так долго молчал, что я не выдержал первым.
– Что вам от меня нужно? У меня ничего нет…
Он сказал:
– Да… единственная пленка ушла к американцам.
И продолжал разглядывать меня. Глаза у него были сплошь черные, как у всех у них, чуть подернутые возрастной перламутровой пленкой… я понял, что он уже далеко не молод… Чего он от меня хочет, в самом деле?
– Я довольно много о вас знаю, Пьер-Олесь, – сказал он, наконец, – пришлось… Ничем особенным вы не отличились… Ничего не изобрели, ни против кого не восстали… Ну, разве что рискнули на стороне заняться нелицензированными разработками – немножко еретическими, но, в общем, совершенно безопасными. В сущности, вы просто-напросто конформист. Заурядный тип.
Я пожал плечами. Со связанными за спиной руками это было не так-то легко сделать.
– Почему же он пошел за вами? – неожиданно спросил он. – Почему не дождался моих людей? Почему рисковал? Я знаю, он боится высоты… Он же знал, что, если он останется, ему ничего не угрожает…
– Себастиан? – сообразил я.
Он хмуро кивнул.
– Я, правда, не знаю, Аскольд. Может быть, просто потому, что… ему надо было за кем-то пойти.
– Но почему за вами? – Он подошел почти вплотную, я ощутил странный, почти птичий запах, исходящий от него. – Ведь вы же ничтожество!
Я представления не имел, что он хотел от меня услышать, и потому молчал.
– Это все из-за его дурацких идей, – наконец сказал он. – Ничего… Вы просто наглядное пособие, Пьер-Олесь… Полагаю, если он посмотрит на вас через некоторое время, его человеколюбие испарится… Вас даже нельзя будет назвать разумным существом, никем назвать нельзя, только – чем… Люди, в сущности, очень легко ломаются. Такова уж ваша природа.
Я сказал:
– У вас свои методы.
– Верно…
Он вновь оглядел меня, потом сказал конвойному:
– Проводите его в камеру…
И вышел.
Больше я его не видел. И все же я совершенно точно знаю, куда он пошел – и примерно могу восстановить, что произошло там, в помещениях Правительственного комплекса на Владимирской горке, пока толпы людей под мелким дождем тянулись в черные зевы вагонов – тянулись меж двух шеренг других людей, вооруженных, в нагрудниках и защитных шлемах. Восстановить от имени Себастиана… Если сейчас, после всего, и есть у меня хоть какое-то право, то только вот это – говорить от имени Себастиана…
Что только я себе не воображал, когда меня вели между складских кварталов и, расталкивая дубинками толпу орущих и плачущих людей, посадили в черный, лаково блестевший правительственный «кондор». На какой-то миг мне даже показалось, что меня бросят в застенки… почему-то эта мысль меня успокоила, но потом я понял, что все это чересчур драматично… или романтично… То есть, глупо. И, скорее всего, то, что меня ожидает, не имеет ничего общего с подвигом или славной смертью.
И верно, меня привезли ко мне же домой.
Я занимал две комнаты на цокольном этаже – в том здании, где находились всякие второстепенные службы, квартиры второразрядных чиновников, даже, кажется, общежития для делегаций из всяких отдаленных губерний, вроде Марселя или Константинополя… Там была масса всякого, в этом здании, всего я и не знал – меня гораздо больше привлекало то, что происходит снаружи, за охраняемой проходной.
Меня провели в квартиру, и часовой стал снаружи у двери… Это был человек, но тут никакие разговоры о равенстве и братстве не помогли бы – я понял, что, если потребуется, он сделает все, абсолютно все…
А я сидел и думал о том, что я все делал не так.
Самое забавное, что я никак не мог понять – что именно я вообще сделал и что нужно было сделать… лица тех людей под дождем казались совершенно одинаковыми… глаза утонули в черных провалах, словно их и не было, лишь пустые глазницы… словно что-то страшное стерло все, что отличает одного человека от другого… безликая шевелящаяся масса, точно крысы или дождевые черви.
Я было снял зачем-то телефонную трубку – даже не отдавая себе отчета, куда и зачем я собираюсь звонить, но телефон молчал. Потом я, кажется, заснул, а потом почувствовал, что в комнате что-то изменилось, словно стало труднее дышать, и когда я поднял голову, то увидел, что в дверях стоит Аскольд.
Он отодвинул часового, закрыл за собой двери и прошел внутрь. А уже потом спросил меня:
– Можно?
Не понимаю, зачем он спрашивал, ведь он все равно уже вошел. Но я сказал:
– Да… конечно…
– Я подумал, что у меня ты будешь чувствовать себя неловко. Хотел по-домашнему…
Я оглядел свою комнату – почему-то она показалась мне нелепой; все эти плакаты групп «Черный бабуин» и «Китайская стена», репродукции французских абстракционистов, моя собственная неумелая мазня…
– Садитесь, старший…
Мебель у меня тоже была модерновая, хлипкая – он с трудом уместился в кресле, но ничего не сказал. Только поправил:
– Родитель.
– Родитель…
– Ты уж прости, что я так… Но я боялся, что ты попадешь в беду. В городе сейчас очень опасно, дитя мое…
– Со мной ничего не случилось.
– Ты вполне мог дождаться моих людей – зачем было убегать?
– Я не знал…
– Похоже на то… Нам пора объясниться – так, кажется, говорится в этих дурацких романах, которыми ты зачитываешься? Разумеется, ты многого не знал, дитя мое… А я не мог ничего тебе сказать – до поры до времени.
Я молчал, уставившись в пол.
– Что, не хочешь разговаривать с душителем свобод? Здорово же они тебя обработали, эти пустозвоны. Мне доносили, что ты таскаешься к каким-то диссидентам… Ну да ладно, с этим покончено.