Ангел

— Бу… — Мои выпученные глаза и негромкий голос, словно «выстреливший» губами это небольшое слово, стегают их наотмашь, словно стальной плёткой по лицам.

Не думаю, что хоть раз ещё до этого или после они бегали быстрее.

Разом завизжав от обуявшего их ужаса, «герои» развернулись на месте одним прыжком и вприпрыжку помчались вниз по лестнице, толкая и отпихивая друг друга, падая и кувыркаясь через голову.

Так они и скатились куда-то в район подвала. Когда внизу замерли их топот и горестные вопли, я осмотрел себя. Это было потрясающе и вместе с тем страшно. Страшно самому осознавать, что крупнокалиберные пули практически не оставили на мне никаких следов. Кроме розоватых пятен, смешавшихся с такого же цвета затянутыми шрамами от тех же пуль, но полученных когда-то в моём, сейчас незнакомом мне прошлом…

Впрочем, нет! Я обнаруживаю под левой стороной лёгких, ближе к подмышке, последнюю затягивающуюся, закрывающуюся рану…

Словно поверхность неимоверно тягучей, густой жидкости упрямо сворачивала в единое целое бережно и неторопливо свою материю, повреждённую чьим-то резким броском камня в её недра…

Господи, что же я теперь такое?! Чувствую, как от увиденного учащаются дыхание и сердцебиение.

Но уже в следующий момент в мозгу словно что-то или кто-то снова перекрывает кран моей просыпающейся излишней впечатлительности. Всё это неважно, говорит оно. Мне нечего опасаться и некого бояться. Мне многое по плечу. Следует найти хоть какую-нибудь одежду и уходить отсюда…

Подчиняясь этим доводам и найдя их самыми разумными на данный момент, слегка приподнимаю брови и делаю удивлённый жест головой, склонив её набок. Словно принимая происходящее как некую данность, не подлежащую обсуждению и осмыслению. Есть — и пользуйся. Остальное неважно, это точно. Наконец мне на глаза попадаются плотные, широченные и длинные шторы какого-то кабинета. Судя по всему, ординаторская. Срываю их и обматываю вокруг чресл. Эта проблема хотя бы отчасти решена. Выгляжу я, конечно, как сбежавший из первых веков, с «концертов» Нерона римский патриций, но вот поделать с этим пока ничего не могу.

Куда ж теперь, интересно? За окном, между тем, уже темно.

Мне прекрасно известно, что ждёт меня там, на улице. Словно собака блохами, в столь странном виде, мне придётся быть увешанным висящими на мне полицейскими через каждый квартал.

Эти бдительные кретины, насколько у меня сохранились ассоциативные воспоминания, обычно не дают проходу никому, кто хоть чуть пугает их самих или всякий раз истерически обссыкающихся при виде им непонятного и неординарного жителей. Которые, столкнувшись даже с избитым в хлам человеком, у коего торчит из головы топор, вместо «скорой» вызывают ему первым делом полицию. А уж те, подлетая на машинах толпами, наставляют первым делом на несчастного пистолеты, опасаясь за свои драгоценные шкуры.

И если «клиент» не умер ранее от побоев и ран, то рисковал дать дуба уже от ора и приказов не менее перепуганных видом окровавленной жертвы «блюстителей», не торопящихся отправить того в больницу, пока он не подчинится и не уляжется ничком на тротуар. Возможно, в последний раз в своей жизни.

И чем страшнее выглядит пострадавший, тем дольше он обречён «подчиняться», пока полицейский отважится хотя бы потыкать в него издалека палкой, предварительно вызвав в подмогу для «разрешения проблемной ситуации» половину сил города, включая электриков и пожарных.

Мне же как-то не с руки усеивать городок телами придурковатых и недалёких «стражей». Всё, что мне нужно, это малоприметное, надёжное и отдалённое убежище, где можно перевести дух и собраться с мыслями. Собрать их в кучу и родить что-то более приемлемое, чем беготня голышом по этажам и разбивание голов и носов полицейским.

Я полностью в дерьме, это понятно. И мне многое предстоит понять и выяснить, прежде чем я снова обрету хотя бы подобие душевного спокойствия…

И решу, что же мне предстоит дальше делать?! И в чём, собственно говоря, дело…

Перво-наперво, само собой, мне следует одеться. А во-вторых… Список слишком длинен. Даже не стану утомляться его перечислением.

Шагаю из дрожащего студнем ужаса здания больницы и слышу, как вдали вновь разорались сирены. Похоже, теперь сюда слетятся уже те, кто попробует для верности расстрелять меня из танка. Пойду-ка я отсюда, ребята…

Ограда вокруг больницы как-то не представляется мне серьёзным препятствием. Словно специально для меня приготовленный, за стеной — скудно освещаемый парой далёких фонарей «мусорный» задворок.

Как в кино, здесь так же стоят и воняют вдоль стен набитые до отказа контейнеры. Видимо, здесь расположены кафешки и ресторанчики. Их отходами уже с вечера и полны бачки. Странно, но я не чувствую чувства голода. Учитывая, сколько лет я пробыл «голодным»…

Будто у меня напрочь отсутствует желудок. И что ещё более странно, меня не трогают и не смущают царящие здесь «ароматы». Будто не слышу.

Я временами прислушиваюсь к себе, столь новому и непривычному. В том, что мозг и мышление остались именно МОИМИ, я отчего-то ни на минуту не сомневаюсь. Отчего-то уверен…

А вот всё остальное… Может, мне пересадили голову?! Так, погоди, идиот… Погоди… Где тогда шов? И где тогда, чёрт их дери, они взяли столь неуязвимое тело?! Не могли ж они так испугаться потом собственного творения? И уж тем более, уж не рассчитывали ли они на то, что я, такой совершенный, могучий и живучий, не проснусь? Цена подобного эксперимента равна тогда грошику.

Рассуждая таким образом, я тихо и практически неслышно скольжу вдоль стены к выходу из тупика. Там, застыв спящим уродцем, стоит кургузый грузовичок. Судя по всему, он почти труп. Но что-то говорит мне, что уж одну-то поездку он для меня родит. Даже если после этого он умрёт как транспорт и изделие навеки.

Я оживляюсь. «МАН», старый и потрёпанный теперь, он был олицетворением мощи и сияющей красоты как раз в ТОМ времени, о котором я сейчас так мало помню… Уж его-то, старого и неприкаянного работягу, я знаю. Правда, теперь он кажется мне куда меньше, чем когда-то, но не думаю, что я совсем уж в него не влезу! Оглянувшись по сторонам, я совсем уже было собрался двинуться дальше к своей намеченной цели, как сперва почувствовал живое, а потом уже услыхал их голоса:

— Это уже двенадцатый, громила! За последние-то двое суток!

Я замер. Не то, чтобы мне стоило кого-то всерьёз здесь опасаться, но устраивать на каждом перекрёстке маленькое автономное кладбище не следовало. Так я буду терять время и задерживать сам себя. Хоть я и не знаю конечной своей цели в этом мире, мне почему-то ясно, как день, что следует двигаться к выезду из города. Что именно там я найду многие ответы на свои многочисленные вопросы.

Тем временем со стороны маленького ответвления из тупика в переулок, которого я сразу не заметил, доносилось какой-то приглушённое движение, словно что-то куда-то тащили и бросали.

— И что? — мой слух резануло нечто, далёким отголоском жившее в моей подсознательной памяти. Что это — наваждение или что-то важное?

— Ну, значит, все «апостолы» теперь в сборе. Вся партия. Ну, апостолов же было двенадцать. Это из Библии.

Лёгкая пауза, и:

— Я не знаю, что такое «библия».

Всё. Я вспомнил.

Это именно тот, нужный мне, голос. Именно тот, который неизвестно по какой причине мне столь ненавистен. Я не знаю, не помню пока корня причин, по которым мой мозг начинает заволакивать туман бессердечной истребительной жестокости.

По затылку ползёт неведомый, абсолютно не контролируемый холод. Он замораживает мой разум. Он отгоняет из мозга кровь, заставляя её лихорадочно метаться по телу в поисках безопасного для неё убежища.

Я чувствую, я явственно ощущаю, как она вся, словно гонимый хищником запыхавшийся зверёк, забивается куда-то к центру тела, ближе к животу, к его передней части.

…Вытесняя кровь, холод распределяется по всему телу, будя собою неведомые, неизвестно где притаившиеся до этого момента во мне энергии. Ползущее по рукам и ногам злобное покалывание наполняет мышцы первобытной мощью. Словно я ещё увеличиваюсь в размерах, раздаюсь, разбухаю и расту…