Страница 8 из 25
— Все нормально, — поспешно сказал я, прежде чем пацан успел шелохнуться. — Я просто проходил мимо. Читай дальше.
— Тут нечего читать. Одни картинки.
— Вот и замечательно, — ответил я, шаря для вида по книжной полке.
— Эй, мистер, — вдруг окликнул меня негритенок. — А это где?
— Что ты имеешь в виду?
— Где сделаны эти картинки? Эти люди, брат… Смотри, как они спокойны! Никто не кричит, не орет… Это сразу видно по картинке. Глянь! — он развернул альбом, чтобы мне было видно.
Это было роскошное большеформатное издание Гогена. На странице, которую разглядывал мальчуган, была репродукция, изображавшая трех аборигенок, стоящих по колено в розовом ручье.
Негритенок оказался прав: картина была очень тихая.
— Это Таити. Остров в Тихом океане, — объяснил я.
— Но туда так просто не попадешь, да? Это ведь не курорт?
— Не знаю. Пожалуй, туда все же можно попасть. Только далеко очень. Там тоже живут люди…
— Эй, а глянь-ка вот на эту! — мальчишка перелистал альбом и показал мне картину, на которой Гоген изобразил полинезийку, стоявшую на коленях со склоненной голо вой— словно та сушила волосы. — Ты глянь, брат! — воскликнул негритенок. — Вот это, блин, жизнь!
Войди в эту минуту в третью секцию мистер Скапелло, или, прости Господи, калека мисс Уинни, — услышь они словечки чернокожего пацана, — негритенка лишили бы навсегда права появляться в библиотеке.
— А кто сделал эти картинки? — спросил он.
— Гоген. Только он их не «сделал». Это не фотографии. Он их нарисовал. Поль Гоген. Француз.
— Он белый или черный?
— Белый.
— Блин! — улыбнулся парнишка. — Я так и знал. — Значит, он не фотограф, как все белые?.. Ты глянь, глянь, брат! Посмотри на это! Вот это, блин, жизнь! Скажи?
Я согласился и ушел прочь.
Чуть позднее я попросил Джимми Бойлена спуститься вниз и передать Макки, что все в порядке. Остаток дня прошел без особых событий. Я сидел за столиком администратора, думал о нас с Брендой и время от времени напоминал себе о том, что надо будет заправиться бензином, прежде чем ехать вечером в Шорт-Хиллз, который тонул перед моим мысленным взором в предзакатной дымке — розовой, как ручей на полотне Гогена.
Когда я в тот вечер подкатил к дому Бренды, то на крыльце меня встречало все семейство, кроме Джулии: мистер Патимкин с супругой, Рон и Бренда. Я никогда прежде не видел ее в платье — на какую-то долю секунды мне даже показалось, что это не Бренда. Следом меня ждал еще один сюрприз. Мало кто из всех этих студенток может пристойно выглядеть в чем-то еще, кроме шортов. Бренда же была просто великолепна в платье. Никому бы и в голову не пришло, что эта девушка может надевать время от времени шорты, купальный костюм или пижаму — такие дамы идут по жизни исключительно в светлых льняных платьях. Я двинулся навстречу семейству, преувеличенно бодро пружиня шаг и думая на ходу о том, что надо было помыть машину перед тем, как ехать. Миновав огромную плакучую иву, я подошел к крыльцу. Рон, шагнув навстречу, пожал мне руку так энергично, словно мы не виделись со времен диаспоры. Миссис Патимкин мило улыбнулась, а мистер Патимкин буркнул что-то неразборчивое, потирая при этом руки. Затем вдруг взмахнул воображаемой клюшкой для гольфа и мощно отправил «мяч» в сторону Оранжевых гор, которые, я уверен, названы так потому, что это единственный цвет, в который они никогда не бывают окрашены.
— Мы скоро вернемся, — сказала Бренда. — Тебе придется немного присмотреть за Джулией. У Карлоты сегодня выходной.
— Хорошо, — сказал я.
— Мы должны проводить Рона в аэропорт.
— Хорошо.
— А Джулия ехать отказалась. Говорит, что Рон столкнул ее сегодня в бассейн. Мы специально тебя дожидались. Ну, мы поедем, а то уже опаздываем. Хорошо?
— Хорошо.
Родители и Рон пошли к машине так что я успел лишь бросить на Бренду раздраженный взгляд. Она незаметно дотронулась до моей руки.
— Ну, как я тебе? — спросила она.
— Из тебя вышла бы замечательная сиделка. Можно мне выпить все молоко и скушать все печенье?
— Не сердись, милый. Мы ненадолго. — Она подождала минутку, но я все дулся, и тогда она посмотрела мне в глаза. Безо всякого раздражения. — Я имела в виду: как я тебе в платье? — уточнила Бренда и побежала к машине, стуча высокими каблуками, словно жеребенок копытцами.
Я вошел в дом и изо всех сил хлопнул дверью.
— Закрой, пожалуйста, и вторую дверь, — услышал я голос Джулии. — Кондиционер включен.
Я поспешно закрыл и вторую дверь.
— Нейл? — позвала меня из соседней комнаты сестра Бренды. — Это ты?
— Да.
— Привет. Хочешь поиграть в баскетбол?
— Нет.
— Почему?
Я не ответил.
— Я в телевизорной комнате, — сообщила Джулия.
— Вот и хорошо.
— Тебя попросили посидеть со мной?
— Да.
— Хочешь прочесть мою рецензию? — спросила Джулия, неожиданно появившись в столовой.
— Потом.
— А что ты сейчас будешь делать?
— Ничего, милая. Почему бы тебе не посмотреть телевизор?
— Ладно… — с отвращением произнесла Джулия и поплелась обратно.
Я еще немного постоял в холле, борясь с искушением незаметно выскользнуть из дома, добраться до машины и драпануть назад в Ньюарк. Я ощущал себя Карлотой; нет, еще хуже. Но, в конце концов, я покинул холл и пошел бродить по комнатам первого этажа. Рядом с гостиной располагался кабинет — небольшая, обитая сосной комната, уставленная кожаными креслами. На стене висели три фотографии — из тех, непременными компонентами которых являются розовые щеки, влажные губы, жемчужные зубы и сверкающие, с металлическим блеском волосы, — независимо от того, кто на них изображен: старики или дети, пышущие здоровьем силачи или немощные калеки. В данном случае жертвами фотографа пали Рон, Бренда и Джулия в возрасте — соответственно — четырнадцати, тринадцати и двух лет. У Бренды были длинные рыжие волосы и украшенный «бриллиантом» нос. Очки она сняла и в результате походила на снимке на принцессу-подростка, которой только что пустили дым в глаза. Рон был пухленьким и низколобым, но в его мальчишечьих глазах уже ясно читалась любовь к шарообразным предметам и расчерченным спортплощадкам. Бедняжка Джулия совершенно потерялась на фотографии, утонув в своеобразном представлении фотохудожника о счастливом детстве. Щедрые мазки розовой и белой краски убили в малютке все человеческое.
Были здесь и другие фотографии — небольшого формата, снятые простенькой камерой в те времена, когда фотоживопись еще не вошла в моду. На одной была изображена Бренда верхом на лошади, на другой — Рон в день бар-мицвы, в ермолке и сюртуке; еще два снимка были заключены в одну рамочку: первый изображал очень красивую, немного поблекшую даму — судя по глазам, мать миссис Патимкин, а второй — саму миссис Патимкин в ореоле пышной прически, с радостно поблескивающими глазами, столь непохожими на печальные очи нынешней миссис Патимкин — стареющей мамы прелестной девушки.
Насмотревшись на фотоснимки, я вернулся в столовую и немного постоял у окна, любуясь на спортивное дерево. Из комнаты, примыкавшей к столовой, доносились приглушенные звуки телепередачи. Джулия смотрела программу «Это — ваша жизнь». Другая дверь вела из столовой в кухню, сверкавшую чистотой. Очевидно, в дни, когда у Карлоты были выходные, семейство обедало в клубе. Прямо посередине дома располагалась спальня мистера и миссис Патимкин, а следующая по коридору дверь вела в детскую. Я хотел посмотреть, каких размеров кровать у этих гигантов — воображение рисовало мне ложе примерно с бассейн, — но потом решил отложить расследование до лучших времен, когда буду без единого свидетеля. Зайдя на кухню, я обнаружил там дверь, которая вела в подвал.
В подвале царила прохлада, совсем не похожая на ту свежесть, что была в жилой части дома. И еще запахи, которых начисто были лишены комнаты. Подвал напоминал пещеру, но пещеру уютную, вроде тех импровизированных «гротов», что сооружает для себя ребятня в дождливые дни — забираясь в чуланы, под столы и под одеяла. Спустившись по ступенькам, я нащупал на стене выключатель, щелкнул им и ничуть не удивился, увидев сосновую обшивку, плетеную мебель, столик для пинг-понга и бар с зеркалами, заставленный бокалами и фужерами всех размеров, ведерками для льда, миксерами, графинами, вазочками для соленого печенья — все эти тщательно подобранные вакханальные принадлежности стояли нетронутые, как им и положено стоять в баре богача, который никогда не развлекает гостей выпивкой, да и сам не пьет почти ни капли, а выпив раз в три месяца глоток шнапса перед обедом, ловит на себе укоризненный взгляд супруги. Завернув за бар, я обнаружил там алюминиевую мойку, которая, я уверен, не видела грязной посуды со дня, когда Рон прошел через обряд бар-мицвы — и не увидит впредь до свадьбы одного из младших представителей семейства. Мне очень хотелось выпить виски — хотя бы в качестве компенсации за то, что меня превратили в прислугу, — но я боялся повредить этикетку на бутылке. Не повредив же ее, выпить было невозможно. На полке рядом с баром стояли две дюжины — двадцать три, если уж быть точным — бутылок «Джек Дениелз», каждая из которых была снабжена небольшим буклетиком, прикрепленным к горлышку. Буклет извещал владельца бутылки о том, как это возвышенно — пить виски «Джек Дениелз». А над батареей бутылок красовалась еще одна серия фотографий: вырезанный из газеты снимок Рона крупным планом, на котором тот держал на раскрытой ладони баскетбольный мяч. Подпись под фотографией гласила: «Рональд Патимкин, центровой школьной команды из Милбэрна. Рост 194 сантиметра, вес 98 килограммов». Рядом — очередной снимок Бренды верхом на лошади, а по соседству с ним — обтянутая бархатом рамка с медалями и лентами: «Конноспортивный праздник. Эссекс, 1949», «Конноспортивный праздник. Юнион-Каунти, 1952», «Выставка в Гардене, 1952», «Конноспортивный праздник. Морристаун, 1953», и так далее — призы Бренды за преодоление препятствий, выездку, скачки… В общем, за все, что только могут выиграть юные наездницы, получив в награду медали. Во всем доме я не обнаружил ни одной фотографии мистера Патимкина.