Страница 23 из 27
Глава двадцать пятая
Упрямый испанец
Паша сидел на низком троне, на ковровых подушках.
По диванам, рядом с ним, поджав ноги, сидели советники и приближённые.
Слуги, янычары и просто зрители толпились вокруг.
Недавно сколоченная виселица стояла неподалёку.
На этот раз паша открыл доступ всем в крытый двор своего дворца. Он хотел устроить праздник из этого допроса-поединка, в котором победить мог только он один.
Сервантес Сааведра, в рубище пленника, в цепях стоял перед ним.
— Ты сам, своей охотой, пришёл поговорить со мной, однорукий? — начал паша.
— Да, господин, — отвечал Сервантес.
— И готов отвечать на все мои вопросы?
— Готов, господин.
— Хорошо. Скажи: кто главные зачинщики заговора?
— Я один, господин.
— Ты один уговорил всех, добыл денег на постройку судна?
— Я один, господин.
— Однорукий, ты пришёл сюда смеяться надо мной?
Паша сделал знак, и слуга-негр перекинул через перекладину виселицы верёвку с петлёй на конце. Ахмет, телохранитель паши, подскочил и набросил петлю на шею Сервантеса.
— Вот так ты будешь разговорчивее, — миролюбиво сказал паша. — Начнём сначала: ты один задумал и выполнил этот дьявольский заговор? Ты захотел лишить меня моих пленников, моих кораблей? Ты весь мой город хотел возмутить против меня? У тебя не было сообщников?
— Не было, господин.
— Натяните верёвку!
Негр потянул свой конец верёвки, и петля крепко сдавила горло Сервантеса.
— Ну, говори: кто был с тобою?
Сервантес отрицательно мотнул головой.
— Говори или через секунду ты будешь болтаться там, наверху!
Паша указал на перекладину. Сервантес молчал.
— Натяните крепче верёвку!
Петля стянулась туже и перехватила горло так, что кровь хлынула к глазам и вискам Мигеля. Он ступил шаг назад и качнулся, едва удержав равновесие. Ему казалось, что земля уже уходит у него из-под ног. Он ступил ещё один шаг и, расставив ноги, крепко упёрся ими в землю.
— Скажешь? — снова спросил паша.
Сервантес мотнул головой.
— Крепче верёвку…
Толпа дрогнула. Глаза пытаемого налились кровью.
— Сейчас заговорит! — крикнул Ахмет.
Сервантес, казалось, действительно хотел заговорить.
— Ослабьте ему верёвку! — заторопился паша. — Говори, однорукий!.. Я дам тебе всё, что попросишь. Говори, были у тебя сообщники?
— Да, были, — выдохнул Сервантес.
— Растяните ему петлю! Подойди ближе! Называй, кто? Говори, сколько?
Сервантес помолчал, шатаясь.
— Четверо, — сказал он.
Толпа замерла. Он заговорил!
— Луис де Гарсия… — начал Сервантес.
— Ещё, ещё!
— Томас Солано, Алонсо де Наварра, Рафаэль де Рапита.
Толпа зашумела.
Это были имена четырёх знатных и богатых пленников, которые ровно за три недели перед тем выкупились и благополучно уехали на испанском судне.
Паша потемнел от ярости.
— Натяните верёвку, — показал он рукой.
Петля опять впилась в шею, перехватывая дыхание.
— Больше ты ничего не скажешь?
— Нет.
Негр сильнее потянул конец верёвки.
— Ничего?
— Нет.
Негр едва не повис на верёвке.
— Больше ничего?
Сервантес молча показал рукой на закрытый рот, на стянутое горло и отрицательно покачал головой.
Верёвка стянулась туже вокруг шеи. Огненные круги завертелись в глазах Сервантеса.
Он молчал.
И тут паша смутился. Паше надо было сделать одно небольшое движение рукой, чтобы этот беспокойный испанец заболтал ногами в воздухе. Зашуми тут толпа, крикни враждебное слово или, наоборот, вступись за Сервантеса, это решило бы вопрос. Но толпа молчала, сдержанно, грозно, и паша смутился. Он не понимал этого молчания.
Так прошло несколько секунд.
— Уведите его! — сказал, наконец, паша, отвернувшись. — Я не хочу больше ни слышать, ни знать о нём. Уведите его и бросьте в Змеиную яму.
Толпа расступилась, испуганно отшатываясь от лица того, кого вели через двор. Сервантес шёл, сгорбившись, не видя ничего вокруг, глядя перед собой слепыми глазами. Всё своё мужество, всё упрямство кастильца, закалённое четырьмя годами плена, оставил он на этом допросе. Со двора паши, шатаясь, уходил сгорбленный, жалкий пленник, дрожащий и слабый, как ребёнок.
Глава двадцать шестая
Змеиная яма
Тьма. Совершенная тьма. Ни полоски света, ни отражения, ни серого пятна. Тьма. Из стены слева проступает зловонная сырость, и ленивые капли скатываются но руке на пол. На полу у стены — лужа. Изредка по луже перебегает крыса, задевает руку. Ни света, ни человеческого голоса, ни звука.
Единственная отдушина в двери ведёт не на волю, а в такой же тёмный подземный коридор. Иногда дверь приоткрывается, кто-то ставит ощупью кувшин с водой и кладёт две — три сухие лепёшки. Больше ничего.
От крепкого железного кольца на шее толстая цепь протянута к ноге — нельзя вытянуться, нельзя встать, можно только привстать.
Мера времени утрачена. На воле время меряется солнцем, часами сна и часами работы. Здесь его нечем мерить, и оно непонятно. Иногда оно летит, как минуты, иногда тянется, как годы.
Через какой-то очень длинный промежуток времени — история знает, что через пять с лишним месяцев, — рука сторожа, просунувшись в дверь, оставила на полу, кроме воды и лепёшек, медный светильник, связку бумаги, чернила и несколько гусиных перьев.
Кто сжалился над пленником и умолил или подкупил сторожа, так и осталось неизвестным.
С этого дня оцепенение прошло. Сервантес писал, писал лихорадочно, едва оставляя работу, чтобы заснуть, а проснувшись, снова брался за перо.
Он писал об Алжире, о пленниках и маврах, об ужасах рабства, о насилии, о жестокости, обо всём, что он видел за эти годы плена.
К Сервантесу вернулось время — теперь у него были часы работы и часы сна.
Исчезла пустота, тьма вокруг наполнилась образами, которые он сам создавал. Они населили его одиночество.
— Стерегите крепче этого калеку-испанца! — сказал паша своим янычарам, вспомнив как-то о Сервантесе. — Только пока он за тремя замками, я могу быть спокоен за мои корабли, моих пленников и за весь мой город!
И Сервантеса хорошо стерегли.
Он и сам забыл о своих планах, забыл о бегстве. Он не слышал, как приоткрывалась его дверь, как два раза в сутки, звякнув оружием, наверху сменялась стража.
Пленники томились в своих тюрьмах, выкупались, умирали. О «герое пещеры» начали забывать.
Но несколько человек, дома, на полуострове, помнили о Мигеле Сервантесе.
Старый дон Родриго не мог успокоиться, пока его младший сын, Мигель, оставался в алжирском плену.
Он переселился с семьёй в Мадрид, жил нищенским заработком и хлопотал об освобождении сына.
Дон Родриго так осмелел, что подал прошение на королевское имя и приложил к нему официальный опрос свидетелей, подтверждающих подвиги Мигеля в боях и его героическое поведение в плену.
Старик умер, не дождавшись от короля ответа на своё прошение.
Жена и дочери остались жить в Мадриде. Старшая, Луиса, не вынесла трудностей жизни в миру. Она поступила в монастырь, чтобы замаливать грехи и просить бога о возвращении брата.
Но Андреа предпочла другое. Она осталась жить в миру и вместе с матерью мужественно боролась и работала, чтобы скопить денег на выкуп Мигеля.
Они шили камзолы богатым господам и откладывали жалкие мараведи.[29] Когда не было работы, старая донья Леонора выходила на улицу и протягивала руку за милостыней.
Денег было ещё так мало и до полной суммы выкупа так далеко!
Королевский ответ на прошение дона Родриго пришёл, когда его давно уже перестали ждать.
Король милостиво предоставлял семье Сервантеса право воспользоваться для выкупа сына из плена всей суммой прибыли, которая получится от продажи партии товаров, отвезённых одной валенсийской баркой в алжирский порт.
29
Мараведи — мелкая монета.