Страница 18 из 43
— И я ещё не знаю вашего имени, юфрау, — улыбнулся Эдвард.
— Эвердина-Губерта Ван-Винберген.
Они пошли вместе осматривать город.
Эдвард показал Эвердине Королевский Луг, Старый малайский базар и Тигровый овраг. Он пришёл и на следующий день. Они долго ходили вместе.
— Удивительно, как мы с вами не встретились в детстве! — твердила Эвердина. — Я до двенадцати лет жила с матерью в Амстердаме.
Они были сверстники, — Эвердина только на полгода младше.
— На какой улице вы жили? На Гаарлемовом пруде? Вот удивительно! Мы с матерью проезжали мимо чуть ли не каждый день!
Мать Эвердины недавно умерла. Она оставила обеим дочерям по пятьсот гульденов и старый выигрышный билет, один на двоих. После смерти матери Эвердина осталась в Европе совершенно одна. Она приехала на Яву, к старшей сестре Генриетте, и ждала теперь, когда та приедет за ней из Паракан-Салака, из внутренней Явы.
Дни проходили — Генриетта всё не приезжала. Эдвард и забыл о том, что она может приехать. Он каждый день теперь виделся с Эвердиной. У неё были светлые глаза, светлые с голубизной. Эдвард полюбил эти глаза, — они напоминали ему родину, море.
«Что бы вы сказали, Эвердина, если бы ваш соотечественник…»
Эдвард не произносил этих слов вслух, — он не смел договорить их до конца даже самому себе.
Что он мог дать Эвердине? Нищету?.. Безвестность?.. Запятнанное имя?..
Стоял декабрь. Всё европейское население Батавии готовилось к святкам. Ребятам ещё за полтора месяца обещали ёлку. За небольшую сосну, привезённую с гор, платили десять гульденов, — ёлки в окрестностях Батавии нельзя было достать ни за какие деньги.
Детям дарили коньки, святочного деда в белой пушистой шапке. Все мечтали о настоящем снеге, о замёрзших каналах, о санках со скрипящими полозьями. Коньки, снег, санки… Все точно сошли с ума. А кругом, словно назло, текла в каналах тёплая, мутная, густая как кисель вода; тропическое небо обрушивалось на город то жарким ливнем, то нестерпимым зноем; крокодилы шевелили острыми спинами в высоких камышах Танджонк-Приока…
Все вдруг не захотели яванских сластей. Бананы надоели!.. Дыня слишком приторна!.. Дурьян скверно пахнет!..
Кофейные и сахарные негоцианты поднимали на ноги всю цветную прислугу, от китайцев-поваров требовали рождественского пудинга, английских святочных кексов с ромом, гусей с красной голландской капустой. Торговцы съестным на Пасар Танабанге завалены были заказами.
Эдвард раздобыл тележку и за несколько дней развозом продуктов заработал двенадцать гульденов. Он купил новую куртку, побрился и так осмелел, что решился пойти поговорить с Эвердиной.
«Что бы вы сказали, Эвердина, если бы…» — он уже приготовил слова, которые хотел ей сказать.
Во дворе гостиницы Эдвард остановился.
У бокового подъезда стоял старый запылённый экипаж с кожаным верхом. Из экипажа выходила дама в чёрном шёлковом платье, та же Эвердина, но лет на десять старше, прямая, сухая, с серыми застывшими глазами, в чёрной наколке на серых от пыли волосах. Чёрно-серую даму вёл под руку пожилой человек, такой же прямой и застывший, в глухом чёрном сюртуке в пятидесятиградусную жару. Они поднялись в комнату Эвердины.
Все приготовленные слова рассыпались. Эдвард струсил. Он тихонько выбежал обратно из ворот и завернул за угол.
Прошёл день, другой, — Эдвард не приходил. Эвердина начала тревожиться.
Стоял жаркий декабрьский день кануна святок. Эвердина прикрылась от солнца светлым зонтиком и пошла по улицам искать Эдварда.
Эдвард Деккер… Она знала только имя, — больше ничего. Эдвард никогда не говорил ей, где он живёт.
Не зная, куда направляться, Эвердина пошла Старым малайским базаром.
Здесь было шумно, нестерпимо жгло солнце. В китайских рядах пахло вяленой рыбой, дурьяном, гвоздикой, чесноком. Китаец-коробейник, засунув кончик длинной косы в карман, раскладывал на земле, на полотняной подстилке, свой товар: жёлтый китайский шёлк, резные шпильки, трубки, расписные коробочки, маленьких точёных божков.
Огромные, как зонтики, красные и синие плетёные шляпы качались, блестя на солнце, у входа в малайскую лавчонку. Тут же рядом молодой малаец в дырявой шляпе, вертясь, крича и обливаясь потом, показывал всем свои мускулы, ступни, зубы, — предлагал себя в слуги.
Эвердина остановилась у лавчонки. Ей хотелось рассмотреть ближе большую голубую шляпу с белым верхом, искусно сплетённую из пальмовой соломы.
Чья-то ручная тележка едва не налетела на Эвердину. Она оглянулась и увидела: сначала горку бананов на тележке, за бананами — битых рождественских гусей, а за гусями — Эдварда, лилового от жары и от усталости.
— Эдвард, неужели это вы? — вскрикнула Эвердина.
— Эвердина! — ахнул Эдвард. Ручка тележки выскользнула у него из рук.
— Почему вы не приходили, Эдвард?
Эдвард молчал. Нагнувшись, он ловил упавшую ручку.
— Я так вас ждала, Эдвард!..
Эдвард не отвечал.
Бананы рассыпались, битые гуси сползли на мостовую…
Как только товар был сгружён, Эдвард снова подошёл к Эвердине.
— Уйдём, отсюда, — сказал он.
Он взял её за руку и увёл далеко от базара, за Тигровый овраг, на глухую немощёную улицу, поросшую травой. Здесь он сел рядом с нею на землю у чьего-то дома.
— Я прятался от вас, Эвердина, — сказал Эдвард.
— А я вас искала, Эдвард…
— Я прятался не столько от вас, сколько от ваших родных.
— Вы сделали что-нибудь дурное?
— Нет, я только хотел попросить вас о том, на что они никогда не согласятся.
— О чём же?..
Загорелая рука Эдварда легла на нежную, ещё совсем белую руку Эвердины.
— Что бы вы сказали, Эвердина, если бы человек, не имеющий работы, угла, денег…
— Да, Эдвард?..
— Человек, презираемый и гонимый всеми, не принятый в так называемом «хорошем обществе», человек, которого считают сумасбродным, неуравновешенным, почти безумным… если бы такой человек решился просить вашей руки?..
Смеющиеся глаза Эвердины сделались серьёзными.
— Что бы я сказала?.. Я сказала бы, Эдвард, что если этот человек — вы, то я согласна.
Через минуту они уже шли вместе к гостинице Эвердины, так и не вспомнив о тележке с продуктами, оставленной на базаре…
— Расскажите мне всё! — потребовала Эвердина.
И Эдвард рассказал ей всё: о Суматре, о баттаках, о генерале Михельсе и о натальской кассе.
Предельным сроком для первого взноса в пятьсот гульденов, в счёт погашения натальской суммы, Батавская палата назначила первое января 1843 года.
До срока оставалось шесть дней.
— Пятьсот гульденов? У меня есть ровно пятьсот гульденов — наследство матери, — обрадовалась Эвердина.
— Это невозможно! — сказал Эдвард.
— Это надо сделать! — сказала Эвердина.
Она сама внесла в палату первые деньги.
Возможность работать в колониях вновь открывалась перед Эдвардом.
Можно было начинать с того же: младшим контролёром на Яве, на Целебесе или на Амбойне.[32]
На Яве был голод, на Целебесе — волнения, на Амбойне — восстание.
— Вы должны обещать мне, что станете, наконец, разумным! — просила Эвердина.
И Эдвард обещал Эвердине стать «разумным».
32
Амбойн — один из Молуккских островов в восточной части Малайского архипелага.