Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 24 из 31

Осенью же 2002 года багдадские мечети были переполнены, и около многих из них висели портреты Саддама в икраме или в национальной одежде.

Баасизм явно сдавал позиции и наверху, как заверял меня один высокопоставленный чиновник, обдумывали создание общей исламской идеологии, стирающей или делающей их незначительными различия между суннитами и шиитами. Говорили, что Саддам искренне ищет полного примирения с соседним Ираном и видит себя объединителем всего исламского мира. Кто знает, может быть, именно такого рода идеи всполошили Вашингтон и вызвали его решимость нанести удар по режиму Саддама под явно надуманным и несостоятельным предлогом?

На улицах же иракской столицы по вечерам царило невероятное оживление, торговали всем, что только можно придумать или вообразить, и из каждой харчевни разносились аппетитные, зазывные запахи.

В то же время хватало вокруг и оборванных, исхудавших детишек-попрошаек с голодными глазами, одинаково осаждавших всех иностранцев, однако не столь назойливо и безобразно, как, скажем, в Египте.

Ни у кого не чувствовалось ни малейшего уныния, не было хмурых, напряженных и бессмысленно озлобленных лиц, подобно тем, что сегодня на каждом шагу попадаются в Москве. Хотелось бродить допоздна и заряжаться от местных жителей энергией, бьющей у них через край, и каким-то непонятным воодушевлением, переполнявшим всех встречных. Независимо от состояния их кошельков, они радовались жизни и никому не завидовали.

Эти люди были просты и естественны в каждом своем движении, в каждом своем порыве, и они, как учат все религии, не думали о завтрашнем дне, ибо поистине: "на каждый день достаточно своих забот"…

Уезжать из сине-золотого Багдада не хотелось, и какая-то рационально необъяснимая грусть давила на сердце. Мне казалось, что я оставляю, даже предаю друзей, которых, быть может, никогда не увижу. Но что я мог для них сделать?!

Я был уверен тогда и еще более уверен сегодня, что никогда не одолеть врагу тех, кто знает и твердо верит: "лучшая смерть находится на остриях копий". Именно поэтому праздник великой победы уже скоро придет на улицы древней иракской столицы.

1

Евгений Головин «ПУТЕШЕСТВИЕ» БОДЛЕРА

Для поэта, воспевшего сплин, томительную скуку, назойливую тоску городской жизни, Париж, населенный неудачными любовниками, тщеславными любовницами, ловкими мошенниками, перестал представлять интерес. Даже слепые, даже страшные старики и прочие уроды, когда-то зажигавшие глаза, подобно выдающимся музейным экспонатам, потеряли свою оригинальность. Люди как люди, в конце концов, а сии божьи творения, олицетворяют ли они радостную улыбку или гримасу творца, ничего, кроме дурного настроения или меланхолии, у наблюдателя вызвать не могут.

Итак, жажда путешествий! Проблема, понятно, не касается юного поколения: "Для ребенка, влюбленного в карты и эстампы, вселенная расширяется сообразно его любопытству. Ведь мир так велик в свете лампы! Зато в глазах воспоминания мир так мал"/ Первая нотка горечи, предвещающая умных и взрослых путешественников:

Однажды утром мы уедем. Мозг полон пламени,

Сердце полно злобы и горьких желаний,

Мы отплывем, следуя ритму волны,

Укачивать нашу беспредельность в пределах морей.

Далее следуют резоны путешественников: одни счастливы покинуть ненавистную родину, которая не дала им ничего, кроме ужасного детства; другие, словно астрологи, неустанно следящие за женскими глазами, хотят бежать, дабы не отравиться опасными ароматами какой-нибудь тиранической Цирцеи и не превратиться в зверей. Они желают опьяниться новым пространством и раскаленным небом, полагая, что укусы льда и ожоги солнца сотрут, в конце концов, знаки поцелуев.

Путешественников Бодлера не интересуют позитивные результаты: ни богатые земли, ни новые страны, ни многочисленные в то время "белые пятна" не возбуждают их внимания. Даже сплин, даже ненависть к родине, даже страх перед женщиной не отличают настоящих путешественников.

Но истинные путешественники уезжают, чтобы уехать,

У них сердца легкие, как воздушные шары,

Они чувствуют фатальность своего призвания

И, не зная почему, всегда утверждают: "Едем!"

Их желания капризны, как формы облаков.

Их грезы нерушимы, как законы,

Их интересы изменчивые, неизвестные

Трудно назвать на человеческом языке.

Они вполне сознают свое рискованное легкомыслие: если целеустремленные путешественники радуются новым открытиям, горды приносимой пользой и счастливы подвигам во славу родины, несмотря на смертельную опасность дальнего плаванья, то морские бродяги и мечтатели Бодлера понимают, что их активность — не более чем резвость волчка или мячика. Фатальность их пристрастия не дает им покоя, любопытство их мучает и крутит, словно ангел, бичующий звезды. Этим последним блестящим сравнением поэт возвеличивает своих бродяг, рабов повелительной мечты, хотя и не без иронии. В их странной фортуне цель постоянно смещается из "нигде" в "где угодно". Человека никогда не покидает надежда: если искомая цель не показывается, всегда можно найти короткий отдых. Наша душа, восклицают они, это трехмачтовик, ищущий свою Икарию. Слышен голос с палубы: "Открой глаза!" Отвечает голос с марса, пьяный и безумный: "Любовь…слава…счастье!" Черт! Это риф! От фейерверка ликования к полному разочарованию — такова волнующая жизнь поклонников мечты:

Каждый островок, замеченный вахтенным,

Это Эльдорадо, обещанное судьбой,

Но воображение в своей обманутой кичливости

Находит только риф, освещенный утренними лучами.

Разница меж воображением и фантазией подчеркнута очень ясно: фантазия — главная активность души — не смущается разочарованиями и трезвым вмешательством реальности. Воображение трепетно реагирует на поражения мечты, для воображения риф вместо искомого богатого острова, голая пустыня вместо Эльдорадо лишний раз доказывают преимущества реальности, если не полное торжество оной. При очередной неудаче поклонника воображения реалист не без насмешки скажет:

О бедный искатель химерических стран!