Трафальгар

Мне очень хотелось узнать, что произошло с отцом и сыном Малеспина, но о них тоже никто ничего не слышал. Я поинтересовался судьбой «Санта Анны», и оказалось, что она счастливо достигла Кадиса. Услышав эту новость, я решил немедленно отправиться в дорогу, чтобы поскорее увидеть дона Алонсо. Меня судьба закинула далеко от Кадиса, на правый берег Гвадалквивира. И само собой разумеется: чтобы совершить столь дальний путь, необходимо было выехать как можно скорее. Проведя еще два дня в доме старушки, я совсем окреп и в сопровождении матроса, также направлявшегося в те края, пустился в путь по Санлукарской дороге.

Утром 27 октября мы переправились через реку и пешком продолжали наше путешествие вдоль побережья. Спутник попался мне веселый и добродушный, а потому путешествие наше выдалось на редкость приятным, так что я даже немного рассеялся и забыл свое горе, причиненное смертью Марсиаля и ужасной катастрофой. По дороге мы обсуждали недавнее сражение и судьбу разбитых кораблей.

– Хороший моряк был Полчеловека, – говорил мой собеседник. – И кто его тянул выходить в море, когда стукнуло шестьдесят! Но, как говорится, чего хотел, то и получил.

– Он был храбрым моряком, – добавил я, – и таким воинственным, что его не остановили даже недуги, когда ему вздумалось отправиться с эскадрой.

– Ну, а с меня довольно, – продолжал матрос. – Прощайте, все морские сражения. Король платит плохо, да вдобавок коли останешься без ноги или еще каким калекой, так тебя больше и знать не хотят. Прямо уму непостижимо, что король так плохо обходится с теми, кто ему верно служит! А вы как думаете? Немало капитанов храбро сражались двадцать первого числа, а им уже помногу месяцев не плачено жалованья. В прошлом году в Кадис приезжал один капитан, так он, не зная, как прокормить себя и семью, пошел служить на постоялый двор. Его опознали друзья, хоть он и старался изо всех сил скрыть свой позор, и вытащили его из такого подлого состояния. Подобного не увидишь ни в одной стране на свете; а потом еще удивляются, почему нас бьют англичане! Я уж не говорю о нашем вооружении. Арсеналы все пустые, и сколько ни проси денег у Мадрида, он ни черта не дает. Верно, все денежки из казны уходят сеньорам придворным, а среди них самый ненасытный – это Князь мира, который получает сорок тысяч золотых как государственный советник, как государственный министр, как капитан-генерал и как начальник королевской гвардии… Ну так вот, не желаю я больше служить королю. Теперь домой к жене и детишкам; я свое оттрубил и вскорости смогу подать в чистую.

– Нечего горевать, дружок, ведь вам выпала доля служить на «Громовержце», а он едва понюхал пороху.

– Я был не на «Громовержце», а на «Багаме», этот корабль сражался дольше и лучше всех остальных.

– Его захватили в плен, а капитана, кажется, убили?

– Да, так оно и было, – подтвердил матрос, – у меня еще и сейчас слезы к горлу подкатывают, как вспомню дона Дионисио Алкала Галиано, самого храброго бригадира на эскадре. Вот это человек: у него был такой крутой нрав, самую малую оплошность не прощал; но за строгость мы только еще больше его любили, ведь капитана, который строг, да справедлив, всегда уважать будут, а затем и полюбят. Вдобавок, надо сказать, другого такого благородного и доброго начальника, как дон Дионисио Алкала Галиано, во всем свете не сыщешь. А когда он хотел отблагодарить своих друзей, то никогда не жадничал. Так, однажды в Гаване он истратил десять тысяч на банкет, который устроил на своем корабле.

– Я слышал, что он здорово разбирался в мореходстве.

– В мореходстве? Да он знал больше, чем Мерлин, больше, чем все церковники на свете! Он составил бесчисленное множество карт и открыл черт знает сколько земель, аж за самой преисподней и еще дальше! А его посылают в бой, чтоб он там погиб, точно какой юнга! Да я расскажу вам, что приключилось с «Багамой». Едва началось сражение, дон Дионисио Алкала Галиано знал, что мы его как пить дать проиграем, и все из-за этого поворота фордевинд… Мы были в резерве, в самом хвосте колонны. Нельсон, а он шельма хитрая, увидал наш строй и говорит себе: «Рассеку я их в двух местах да возьму меж двух огней, ну им от меня никуда и не уйти». Он так, проклятущая душа, и натворил, а наш строй был длинный-предлинный – вот, как самолично сказал Нельсон, голова и не смогла прийти на помощь хвосту. Он разбил нас по частям, двумя мощными колоннами, шедшими клином; так, говорят, воевал в древности маврский полководец Александр Великий, а нынче такую тактику применяет Наполеон. Верно только то, что окружил он нас, рассек пополам и начал громить поодиночке, так что мы и помочь-то друг дружке не могли: каждый бился с тремя-четырьмя вражескими кораблями. Так вот, «Багама» первой и вступила в бой. Алкала Галиано в полдень проверил команду, обошел все батареи и, указав на флаг, произнес такую речь: «Сеньоры, пусть все примут в соображение, для чего здесь висит испанский флаг». Мы уж давно знали, что он за человек, и потому нас не удивить было такими речами. А потом он обратился к гардемарину дону Алонсо Бутрону, стоявшему на часах у флага: «Защищайте его до последней капли крови. Ни один Галиано не сдавался врагу, и ни одному Бутрону пусть будет неповадно».

– Какая жалость, – сказал я, – что у таких командиров не было по крайней мере столь же доблестного начальника, если уж их самих не допустили командовать эскадрой.

– Да, жаль, но вы только послушайте, что произошло потом. Началась пальба, а что это такое, вы, наверно, знаете, раз были на «Тринидаде». Три корабля забросали нас ядрами с левого и правого борта, в первые же минуты раненых нападало, как мух, самого капитана здорово контузило в ногу, да в голову ему вонзился осколок, причинявший нестерпимую боль. Но не подумайте, будто он струсил, побежал прикладывать припарки да мазаться мазями. Какое там! Как ни в чем не бывало стоял себе на мостике, хоть рядом с ним то и дело падали сраженными самые верные его помощники. Алкала Галиано командовал маневрами корабля и батареями, будто мы производили салют перед дворцовой площадью. Осколком выбило у него из рук подзорную трубу, а он только усмехнулся. До сих пор вижу его как живого. Мундир и руки в крови, а он не обращает на раны никакого внимания, будто его малость забрызгало соленой морской водичкой. Был он человек гневливый и вспыльчивый и командовал всегда грозно, так что не послушайся мы его по долгу службы, то уж наверняка послушались бы из страха… И вдруг всему пришел конец. Здоровенное ядро напрочь снесло ему голову, и он в момент отдал богу душу.

Тут пыл наш стал остывать, хотя до конца битвы было далеко. Смерть нашего любимого капитана, само собой, постарались скрыть от команды, но все понимали, что стряслась большая беда. После отчаянной борьбы за честь флага «Багама» сдалась англичанам, и теперь они уведут ее в Гибралтар, если только по пути она не потонет.

Окончив рассказ о своем корабле и о том, как он попал оттуда на «Санта Анну», мой спутник глубоко вздохнул и надолго замолчал. Поскольку дорога была долгой и тяжкой, я попытался снова завязать беседу; я поведал все, что мне довелось увидеть, и то, как я очутился с молодым Малеспиной на борту «Громовержца».

– Уж не тот ли это молодой артиллерийский офицер, которого мы двадцать третьего ночью переправили в шлюпке на берег? – спросил матрос.

– Он самый, – отвечал я, – но до сих пор мне не удалось ничего о нем узнать.

– Его везли на второй шлюпке, которая перевернулась, не дойдя до берега. Из здоровых кое-кто спасся, среди них отец этого парня, а раненые – те все потонули, да оно и понятно: где им было добраться вплавь до берега.

Весть о смерти молодого Малеспины как громом поразила меня; мысль о неутешном горе моей несчастной сеньориты вытеснила все остальные чувства.

– Какое ужасное несчастье! – воскликнул я. – И мне предстоит сообщить эту печальную новость его семье! Но вы уверены, что все произошло именно так, как вы сказали?

– Я собственными глазами видел отца этого офицера. Он горько рыдал, рассказывая о подробностях этого злоключения, и так горевал, что сердце прямо разрывалось, на него глядя. По его словам, он спас всех, кто был в шлюпке, и уверял, что пожелай он спасти своего сына, то мог бы это сделать, но только за счет жизни всех остальных. Вот он и предпочел спасти как можно больше людей, даже пожертвовав собственным сыном. Он, должно быть, человек великодушный, необычайно храбрый и умелый.