Трафальгар

«Сан Хуан» сдался, и когда на его борт поднялись офицеры с шести английских кораблей, одержавших над ним победу, то каждый из этих офицеров оспаривал честь первым завладеть шпагой славного бригадира. Они галдели, доказывая, что Чуррука сдался именно их кораблю, и чуть было не переругались из-за этого между собой. Тогда они обратились к временному капитану «Сан Хуана» с просьбой разрешить их спор, сказав, какому из английских кораблей он сдался, на что тот ответил: «Всем вместе, ибо одному кораблю „Сан Хуан“ никогда бы не сдался».

При виде убитого Чурруки англичане, прекрасно знавшие о его беспредельной храбрости и непревзойденном мастерстве флотоводца, выразили глубокое горе, и один из них произнес приблизительно следующие слова: «Знаменитые флотоводцы, подобные Чурруке, не должны подвергаться превратностям боя, а должны быть сохранены для процветания науки мореходства». Затем они распорядились, чтобы церемония погребения была произведена согласно воинским правилам в присутствии сухопутных и морских сил англичан и испанцев, и во всех своих действиях проявляли себя как истые любезные и благородные кабальеро.

Число раненых на «Сан Хуане» было столь значительно, что нас незамедлительно переправили на другие корабли как на английские, так и на наши, попавшие к ним в плен. Мне выпала доля попасть на корабль, подвергшийся наибольшим разрушениям; но англичане считали, что им удастся довести его до Гибралтара прежде других, уж поскольку им было не под силу увести «Тринидад», самый большой и самый лучший из наших кораблей…

На этом Малеспина закончил свою одиссею, выслушанную всеми с живейшим вниманием. Из рассказанного я понял, что каждый корабль испытал столь же ужасную трагедию, как и та, которую пришлось пережить мне самому. Мысленно я воскликнул: «Святый боже, сколько несчастий из-за глупости одного человека!» И хотя я был в то время всего лишь мальчишкой, я помню, мне пришла в голову такая мысль: «Ни один глупец не способен натворить за всю свою жизнь столько глупостей, сколько их порой совершают целые нации, руководимые сотнями талантливых людей».

Глава XIV

Добрую часть ночи мы провели, слушая Малеспину и других офицеров. Их рассказы так взволновали и поразили меня, что я еще долго не мог успокоиться и заснуть. Перед моими глазами стоял Чуррука, живой и непреклонный, каким я видел его в доме доньи Флоры. В те дни выражение глубокой грусти не сходило с лица знаменитого моряка, словно он предчувствовал свою тяжкую кончину. Этот благородный человек угас в возрасте сорока четырех лет, двадцать девять из коих доблестно и честно прослужил флоту как ученый, воин и мореход, ибо таким и был подлинный кабальеро Чуррука.

Так размышлял я, пока наконец, сломленный усталостью, не уснул на рассвете 23 октября – природа взяла верх над любопытством. Во время сна, по всей вероятности долгого и беспокойного, в голове моей вновь ожили пережитые кошмары: грохот пушек, воинственные возгласы, шум разыгравшегося моря. Мне снилось, будто я сам стреляю из пушек, лазаю по мачтам и реям, спускаюсь на батарейные палубы, чтобы воодушевить бомбардиров, и даже, подобно настоящему адмиралу, руковожу с капитанского мостика всем ходом боя. И, конечно, нет нужды добавлять, что в этом жарком сражении, созданном моей воспаленной фантазией, я разгромил всех англичан, сущих и присных, словно все их корабли были картонными, а ядра слеплены из хлебного мякиша. Под моей командой находилось более тысячи кораблей, намного превосходивших по своим размерам «Тринидад», и все они беспрекословно подчинялись мне, с невероятной легкостью исполняли малейшие мои желания, подобно тем игрушечным корабликам, которые я вместе с друзьями детства пускал в родной Ла Калете.

Внезапно видения славных подвигов исчезли, что вполне естественно, поскольку битва происходила во сне, но, к сожалению, нередко так случается и наяву. Все исчезло, как только я открыл глаза и осознал свое ничтожество по сравнению с величайшим несчастьем, свидетелем которого мне довелось стать.

Но, странное дело, проснувшись, я продолжал слышать выстрелы пушек; невообразимый шум и крики наших моряков, свидетельствовавшие о том, что шло самое настоящее сражение. Мне почудилось, будто я все еще сплю; приподнявшись на диванчике, где сморил меня сон, я внимательно прислушался; громоподобный клич: «Да здравствует король!» – резанул воздух и возвестил о том, что линейный корабль «Санта Анна» снова вступил в жаркий бой.

Я выбежал на палубу и осмотрелся вокруг. Буря стихла, с наветренной стороны виднелись какие-то корабли с разодранными парусами; два из них, английские, вели огонь по «Санта Анне», которая защищалась, прикрываемая двумя кораблями, нашим и французским.

Трудно было понять, как произошли столь разительные перемены в нашей судьбе. Я взглянул на корму, на то место, где недавно развевался английский флаг; теперь там гордо реял испанский. Что же произошло? Или, вернее, что происходило?

На капитанском мостике кто-то стоял; всмотревшись, я узнал генерала Алаву, который, несмотря на тяжелое ранение, мужественно руководил вторым боем «Санта Анны», затеянным словно для того, чтобы загладить поражение в первом бою. Офицеры изо всех сил подбадривали матросов, которые без устали заряжали и стреляли из уцелевших пушек; часть матросов охраняла англичан; их без всяких церемоний обезоружили и загнали на нижнюю батарейную палубу. Английские моряки, только что бывшие нашими стражниками, превратились в пленников. Тут я все понял. Доблестный капитан «Санта Анны» дон Игнасио М. де Алава, завидев испанские корабли, вышедшие из Кадиса с намерением отбить у врага его добычу и спасти команды тех кораблей, которые вот-вот должны были пойти ко дну, обратился с горячей патриотической речью к своему павшему духом экипажу: И моряки с огромным воодушевлением встретили призыв своего капитана: они обезоружили и заставили сдаться англичан, охранявших наш корабль, и снова подняли испанский флаг на «Санта Анне», которая опять обрела свободу, хоть и ценой нового боя, быть может еще худшего, чем первый.

Этот несравненный подвиг – один из наиболее героических эпизодов Трафальгарского сражения – был совершен нашими моряками на разбитом корабле, лишенном всякого управления, с наполовину перебитым экипажем, остатки которого почти полностью утратили боевой дух. И раз уж мы решились на столь рискованное предприятие, нужно было смело идти навстречу любым опасностям. Два английских корабля, тоже сильно потрепанных в бою, вели огонь по «Санта Анне», но ее умело прикрывали «Франциск Ассизский», «Горец» и «Громовержец» – три корабля из числа ушедших 21 октября с Гравиной, которые теперь вернулись, чтобы вызволить из беды товарищей. Эти благородные израненные корабли вступили в новый, беспримерный бой, быть может еще более жестокий, чем предыдущий: ведь свежие раны лишь разжигают ярость в душе бойцов, и они сражаются еще мужественней и самоотверженней, ибо им, как говорится, уже нечего терять.

Страшные картины 21 октября вновь предстали пред моими глазами. Энтузиазм наших моряков был беспредельным, но их оставалось все меньше и меньше, и им приходилось прилагать все – больше усилий. Как жаль, что столь героический подвиг занял в летописях нашей истории всего лишь небольшую страницу, хоть и справедливо, что на фоне великого события, ныне известного под именем Трафальгарского сражения, отдельные героические эпизоды неприметны и даже почти совсем неразличимы, подобно слабым зарницам на озаренном пожаром ночном небе. В эту минуту произошло событие, исторгшее из моих глаз слезы. Нигде не найдя дона Алонсо и крайне опасаясь за его жизнь, я спустился на первую батарею и здесь увидел его. Дон Алонсо сам наводил пушку. Трясущимися руками он выхватил из рук раненого бомбардира запальник и, прищурив свои слезящиеся старческие глаза, напряженно выискивал цель. Когда пушка наконец выстрелила, несчастный старик, дрожа от радости, повернулся ко мне и едва слышным голосом воскликнул: