Пятнадцать часов

И такая жизнь длилась здесь всегда, насколько каждый из живущих мог вспомнить. И она будет продолжаться до тех пор, пока кто-то остается здесь, чтобы возделывать эти земли. Хотя завтра вечером будет одно небольшое отличие.

Завтра он не увидит всего этого. Завтра его здесь уже не будет.

Вздохнув, Ларн вернулся к работе, возобновив свои попытки починить древний, покрытый ржавчиной оросительный насос. До того, как зрелище заката отвлекло его, он снял внешнюю панель, открыв доступ к мотору насоса. Сейчас, в угасающем свете сумерек, он снял сгоревший стартер двигателя и заменил его новым, не забыв прочитать молитву духу машины, пока закреплял и проверял контакты.

Взяв канистру, лежавшую рядом со стойкой насоса, он вылил в механизм несколько капель масла. Потом, удовлетворенный тем, что все было в порядке, он дотянулся до большого рычага сбоку и медленно покачал его вверх и вниз несколько раз, чтобы залить насос перед тем, как нажать кнопку зажигания и включить мотор. Насос резко вздрогнул и с шумом ожил, мотор взвыл, с напряжением накачивая воду из водоносных слоев глубоко под землей. Ларн уже поздравлял себя с хорошо сделанной работой. Вдруг, как только первые несколько капель грязной воды упали из насоса на сухую землю оросительного канала, мотор захлебнулся и заглох.

Разочарованный, Ларн снова нажал кнопку зажигания. На этот раз мотор хранил зловещее молчание. Склонившись, он еще раз тщательно проверил части механизма – осмотрел контакты на предмет ржавчины, убедился, что движущиеся части хорошо смазаны и в них не попал песок, проверил, нет ли порванных проводов или слишком изношенных частей – все, о чем предупреждал их механик-аколит в Феррусвилле, когда насос последний раз проходил технический осмотр. Все напрасно, Ларн не мог найти ничего неисправного. Насколько он мог понять, насос должен был работать.

Наконец, неохотно признав поражение, Ларн поднял внешнюю панель и начал устанавливать ее обратно. Он так хотел починить насос; до жатвы было еще три недели, и было важно, чтобы оросительная система фермы находилась в хорошем состоянии. К счастью, пока была хорошая погода, и пшеница росла хорошо, но жизнь фермера всегда подчинена погоде. Без орошения, пара недель засухи могла значить разницу между сытостью и голодом на весь год.

Но, в конечном счете, он знал, что это не главное. Стоя здесь и глядя на насос после того как привинтил панель обратно, Ларн осознал, что причины желания починить насос находятся за пределами таких практических соображений. Нравится ему это или нет, завтра он покинет ферму навсегда, и попрощается с землей и жизнью, которую знал, чтобы больше никогда не вернуться. Он понимал сейчас, что чувствовал необходимость сослужить какую-то последнюю службу для тех, кого покидает. Он так хотел сделать какую-нибудь последнюю работу, которая принесла бы им пользу. Почти как акт покаяния, чтобы как-то завершить свое горе.

Этим утром, когда отец просил его взглянуть на насос и посмотреть, не сможет ли он его починить, казалось, представилась великолепная возможность исполнить это намерение. А сейчас непокорные духи машины внутри насоса и его собственный недостаток знаний словно сговорились против него. Неважно, как упорно он пытался, неисправность насоса находилась за пределами его знаний, и его последней епитимье суждено было остаться неисполненной.

Ларн собрал инструменты и уже приготовился возвращаться домой, но снова остановился, заметив, как изменился закат. Солнце уже наполовину скрылось за горизонтом, и небо вокруг окрасилось в глубокие и более зловещие тона красного. Но не солнце или небо привлекли его внимание, а поля под ними. Там, где раньше они были залиты прекрасным золотым и янтарным светом, сейчас цвет полей изменился на темный и тревожный оттенок коричневато-красного, похожий на цвет крови. В то же время вечерний бриз почти неощутимо усилился, колыхая ряды пшеницы, заставляя их словно течь и переливаться перед глазами Ларна, как будто сами поля стали огромным и неспокойным морем. «Почти как море крови», сказал он себе, и одна мысль об этом заставила его содрогнуться.

Море крови.

И, как он ни пытался, он не мог увидеть хорошего знамения в этом знаке.

Ко времени, когда Ларн положил на место свои инструменты, солнце уже почти зашло. Выйдя из сарая, он пошел к дому, желтый свет ламп был едва виден сквозь щели в деревянных ставнях, сейчас закрытых. Поднявшись на крыльцо, Ларн открыл замок парадного входа и вошел внутрь, аккуратно сняв ботинки у порога, чтобы не занести грязь с полей в дом. Потом, оставив ботинки у входа, он прошел по коридору к кухне, бессознательно сделав пальцами знак аквилы, когда проходил мимо открытой двери в комнату с благочестивым изображением Императора, повешенным над камином.

Войдя в кухню, он увидел, что она пуста, запах горящих дров и вкусный аромат его любимых блюд поднимался от кастрюль, кипевших на плите. Жареный зорнкоб, вареные бобы дерна, тушеное мясо альпака и ягодный пирог. Последняя еда, которую ему суждено есть дома. Неожиданно он понял, что, сколько бы лет не прошло, аромат этой еды теперь будет навсегда связан для него с чувством глубокой печали.

Стол в кухне был уже накрыт для ужина, с расставленными тарелками и столовыми приборами.  Когда он прошел мимо стола к раковине, он вспомнил, как вернулся с полей два дня назад и нашел родителей, ждавшими его на кухне, между ними на столе безмолвно лежал пергамент с черными краями – повестка о призыве на военную службу. Сразу он увидел, что родители плакали – их глаза были красными и мокрыми от горя. Ему не нужно было спрашивать о причине их слез. Их лица и изображение Имперского орла на пергаменте сказали ему все.

Сейчас, проходя мимо стола, Ларн увидел тот же пергамент, лежавший сложенными вдвое на одном из кухонных шкафов. Отвлекшись от своего первоначального намерения, он подошел к шкафу. Взяв пергамент и развернув его, он еще раз прочитал слова, написанные под официальным заголовком.

Граждане Джумаля IV,- говорилось в пергаменте, - возрадуйтесь! В соответствии с Имперским Законом и своею властью ваш Губернатор отдал приказ о наборе двух новых полков Имперской Гвардии из числа его подданных. Кроме того, он приказал тем, кто призван в эти новые полки, явиться со всей поспешностью, чтобы они могли без промедления начать боевую подготовку и занять свое место среди Святых и Праведных Армий Благословенного Императора Всего Человечества.

Дальше в пергаменте шел список имен тех, кто был призван, описание деталей процесса рекрутского набора и особенно подчеркивались наказания, ожидающие тех, кто не явится на призыв. Ларну не нужно было читать остальное – за эти два дня он прочитал пергамент так много раз, что помнил все наизусть. Но все же, несмотря на это, словно не в силах прекратить ковырять струп наполовину зажившей раны, он продолжал читать слова на пергаменте.

- Арвин? – он услышал позади себя голос матери, нарушивший ход его мыслей. – Ты напугал меня, стоя здесь так. Я не слышала, как ты вошел.

Обернувшись, Ларн увидел мать, стоявшую рядом с ним, в руках она держала банку с семенами кьюдин, а глаза ее были красны от недавно пролитых слез.

- Я только что пришел, мама, - сказал он, чувствуя странную растерянность, и положил пергамент на место. – Я закончил работу и подумал, что надо бы помыть руки перед едой.

Несколько секунд его мать стояла и тихо смотрела на него. Встретившись с ней взглядом в стесненном молчании, Ларн понял, как трудно ей сейчас говорить  с ним, когда она знала, что завтра потеряет его навсегда. Это придавало каждому слова глубокую значимость, делая трудным даже самый простой разговор, зная, что в любой момент единственное неудачно выбранное слово могло выпустить мучительную волну горя в ее душе.

- Ты снял ботинки? – спросила она наконец, пытаясь укрыться от боли за банальным разговором.

- Да, мама, я оставил их в прихожей.