Горячий август

"А давно ж таки мы не видались. Почти семь лет! Теперь, наверно, не сразу узнал бы Павла, если б привелось встретить где-нибудь", — подумал, закуривая, Мартин.

Мысли его незаметно вернулись снова к делам, к событиям последних дней. Он вспомнил о случае на "Далеком поле", ссору между Настей и Аленой, соскочил с телеги и начал нетерпеливо расхаживать взад и вперед, бросая частые взгляды на дорогу.

"Кто ж это тот ячмень потравил? Не может быть, чтобы Алена подбила на это кого-нибудь. Лихо его ведает, как это случилось". Он пожалел, что вчера не успел разобраться в случившемся на "Далеком поле".

Настя пришла одна. Мартин, увидев ее, сразу стал собираться в дорогу. Перевязал веревки в задке, подложил под сиденье сено, начал запрягать лошадь. Когда Настя подошла, он подтягивал чересседельник.

— Почему одна, кума? — Мартин в шутку всегда называл Настю «кумой».

— Не приехал. Должно быть, задержали.

— Навряд, может, где на пересадке замешкался… Садись!

Он попридержал коня, пока Настя, подобрав край широкой юбки, усаживалась.

Сам он не сел, а, прихрамывая, пошел рядом с телегой, держась одной рукой за край телеги, другой за вожжи. Потом уже, когда железные шины колес загромыхали по каменной мостовой, подскакивая на каждом булыжнике, он подсел к Насте. Та сверкнула черными глазами, хотела, видно, сказать что-то и, не сказав, затихла. Брови ее удивленно поднялись.

— Ты что это, как мышь на крупу, надулся? Смотри, людей настрашишь. А то еще, чего доброго, как бы копь не испугался. Разнесет.

Она засмеялась. Блеснули ровными рядами белые зубы.

"Красавица какая! — удивился Мартин. — Вот и войну пережила и сколько перетерпела, а всё как дивчина. Никогда не увидишь ее с опущенной головой — смеется, озорует… Без присказки и о лавки не свалится!"

— Сколько тебе лет? — неожиданно спросил он.

— А что? — усмехнулась Настя. — Купить хочешь? Не купишь. Денег не хватит.

— Смотрю я на тебя: и годы к тебе "е пристают. Как с гуся вода. До ста лет все будешь молодухой ходить. Не то, что Алена. Та за войну на двадцать лет состарилась.

— А что мне! — в черных глазах Насти блеснули смешинки. — Лягу не мята, встану не клята… Чего ж мне стареть? В колхозе ведь тоже ме. ня за работу мою не корят, — весело ответила о. на и задорно посмотрела на Мартина.

Председатель не ответил. Подвода выехала с поля. Колеса тихо и мягко катились по пыльным колеям. Вдоль дороги тянулись сады, огороды, ягодники.

— А как ты думаешь, — вдруг снова обернулся к Насте Мартин, — почему я насупился?

— А кто ж тебя знает? Тебе /к как будто видней.

— Видней-то видней, правда. А ты всетаки догадалась бы, если бы сколько-нибудь подумала. Может статься, у председателя от лени поясницу ломит? А может, он тревожится, что на поле ячмень осыпается, а тут разлад, ссора между двумя бригадами?

В полукилометре дорога поворачивала направо. От поворота она была обсажена густым березовым молодняком. Когда.

Мартин и Настя подъехали к повороту, из, за придорожных деревьев показалась подвода, нагруженная мешками. За ней вторая, третья., четвертая.

Еще издалека Мартын узнал, что это обоз с хлебом из их колхоза, из «Партизана». Он соскочил с телеги и пошел навстречу колхозникам.

— Сегодня все вывезли? — спросил Мартин у. старшего по обозу — Рыгора Макарчука.

— Рожь вывезли, сколько было намечено, полиостью, словом… Плохо, что пшеницу еще не везем, — ответил тот, идя рядом с возом.

— Намолотим и пшеницы. Теперь ведь все покуда цепами бьем. Вот послезавтра окончим жать, да молотилка приедет — обещали в эмтеэсе, тогда покажем! Да, чтоб не забыть, слушай, Рыгор: сдашь хлеб, заезжай в сельхозснаб, забери запасной нож для жнейки. Скажи1, а как там, дома, все в порядке?

— Все. Л что может случиться? Работают.

Мартин, успокоенный, вернулся к Насте.

— Из головы не выходит ваша ссора, — продолжал он прерванный разговор. — Будто какая-нибудь гайка в машине покрошилась — так и в нашем колхозе. Крутится колесо, бегает, как полагается, но скрипит. Ты только за свою бригаду болеешь, тебе хлопот мало, а я за весь колхоз отвечаю. Про весь колхоз мне одному думать, что ли?

— Что ж, большому коню большой хомут, — с усмешкой перебила Настя. — Ты.6 вот про Алену меньше думал, тогда б легче было. — Потом добавила горячо и серьезно: — :: Ты что ж хочешь, чтоб я помирилась? С ней не то что мириться, а…

ее, может быть, судить нужно, ту, твою хваленую Алену. А ты еще прикрываешь!

— Чем же ты докажешь, что Алена виновата?

— Нечего доказывать. Я и так знаю,

что она. Видно по очам, кто ходит по ночам.

— Как у тебя язык поворачивается говорить такое? Ты начала ссору, а теперь ни за что ославила человека…

— Ты меня не агитируй мириться! — отрезала сердито Настя, спустила с телеги загорелые упругие ноги в туфлях с высокими каблуками и стала с силой стегать кнутом по запыленной придорожной траве. — Когда захочу, сама приду, протяну руку.

Я хоть и в юбке, а смелости мне не занимать…

Председатель стал молча свертывать самокрутку. Табак как будто нарочно рассыпался в непослушных пальцах. Несколько раз чиркнул спичкой, спички на ветру гасли. Он бросил вожжи Насте, спрыгнул на землю, но неудачно наступил на раненую ногу и едва не заскрипел зубами от боли. Заслонив ладонью спичку от ветра, он закурил. Телегу не стал догонять, а шел поодаль от нее. Думал неласково:

"Баба упрямая, попробуй уговори ее. "Когда захочу, сама приду". Жди, когда ей пожеластся притти! Возись тут с ее капризами".

Так он шел долго. Вокруг в сухом зное августовского дня изнывали поля. Его взгляд останавливался то на голой пожне, первом знаке прощания с летом, то на белесых разливах несжатого ячменя, то на зеленой запыленной ботве картофельника.

Ржи уже не было видно, а пшеница и яч мень еще кое-где стояли.

Мартин раза три сворачивал с дороги и, шаркая сношенными кирзовыми сапогами, шел по жнивью, хозяйским глазом привычно присматриваясь к приземистым бабкам, к умятым колесным дорожкам. На одном поле, кое-где на стерне, где стояли раньше бабки, Мартин увидел много обломавшихся колосьев.

"Наломали колосьев и не подобрали, лежебоки! Хозяева, называется!.. Чье это поле? "Червонного шляха", кажется? Нужно позвонить в райком — пусть научат, как надо работать".

Им снова овладело беспокойство. Мартин свернул с поля на шлях, прихрамывая, бесом догнал телегу и сел.

— Я в райкоме слово дал, — сказал он, беря от Насти вожжи, — что мы завтра вечером кончим с уборкой.

Он посмотрел на Настю. Во взгляде его прищуренных глаз был вопрос: "Кончим или нет?"

Настя сказала:

— Моя бригада сегодня кончит. За меня тебе волноваться не придется. Я не подведу.

— А другие?

— Другие? Что мне за них беспокоиться? У каждого своя голова… До чужого тела никому нет дела.

В глазах Мартина блеснули жесткие огоньки. Он хотел было что-то ответить; но сдержался и промолчал. Потом сухо выжал из себя:

— Пошли сегодня на ночь человек тридцать на скирдование.

Больше они до самого колхоза не проронили ни слова.

Перед полуднем несколько жней иа Настиной бригады возвращались с поля.

Женщины шли беспорядочно — по одной, но две, устало шутили. За ними, поодаль, вздымая пыль, лошади медленно тащили жнейку.

Аленина бригада жала. Увидев женщин на дороге, Алена поняла, что они уже управились с жатвой, — вчера вечером она слышала, что у них на участке оставалось работы мало.

"А у моей бригады еще такое поле не б: жато, что и за два дня не одолеем. Позднее всех кончим", — шевельнулось в сердце беспокойство.

— Настины идут полдничать, — сказала, поглядывая на дорогу, Лизавета.

— Не полдничать, а кончили работу, — поправила ее хмуро тетка Маланья. — Не видишь разве — жнейку за собой волокут?

Жнеи выпрямились и стали смотреть на приближающихся женщин.

"Только б не пришли помогать, — с неприязнью подумала Маланья. — Когда не с открытой душой люди приходят, так не столько помогут, сколько после нахвастаются. Сожнут горстку, а разговоров на год будет…"