Дыхание грозы

В этом тоже было немало правды, но как далеко было до большой правды! Как мало — о бескрайне богатом людском море, имя которому — народ!.. Отчего это? От стремления упрощать? Стремления к какому-то упрощенному, удобному обобщению?..

Думая над этим, Апейка замечал недовольно, что в душе его все какое-то странно чуткое, что даже на обычные мысли отзывается она каким-то беспокойным, щемящим волнением.

Было в нем что-то от той возбужденности, с которой он сидел в ресторане; только теперь в одиночестве, среди темноты, все это чувствовалось острее. Он поймал себя на мысли, что, о чем бы ни думал, за всем ощущал большее, более важное, более тревожное. Он нарочно хватался за мысль о другом, спокойном, старался не тревожить себя; но, думая о другом, он не мог не ощущать воздействия того, более важного, неприятного.

Оно все нависало над ним, наваливалось, давило. Стремилось ворваться в мысли. — Зная, что ни до чего хорошего не додумается, Апейка гнал его, надеясь, что все обойдется, что придет нужная бездумность, успокоение. Надо было спать, выспаться перед необычным завтрашним днем. Но успокоение не приходило.

"Тьфу ты, как зараза! — выругался он. — Лезет всякое!

Всякая непотребщина!" Он повернулся на другой бок, попробовал снова заснуть, но почувствовал, что успокоиться не сможет, и перестал гнать от себя тревожное. "Галенчик…

Бдительный, несгибаемый Галенчик. Все-таки написал! белого вызвали… Добился!.. Значит, не кончилось. Значит, чистить будут еще!.. И значит, может еще повернуться и поиному!.." Это ведь его счастье, что там оказались Белый и Березовский. А если бы не Белый, а еще один Галенчик?

Разве ж трудно было попасть еще одному такому?.. Судя по тому, что говорил Белый, и тут есть свои Галенчики. С большей силой… Вон как пытался один повернуть историю с Зарецким! На целую партячейку, на ЦКК замахнулся!..

Снова увидел, как сдвинулась, наклонилась, косо поползла стена; сломалась, упала в темноту. Преодолел размягченность. "Глупости все! Деликатные нервы! Пьяный хмель!.. Пить не надо было! Не надо!.."

Вдруг он будто вновь увидел себя в комнатке с вазонами, разбросанные бумаги на столе. Алесь как бы и теперь сидел понурив голову. "За что же тебя это?" — "Поверил одному человеку…" Мгновенно, с необычайной яркостью, впечатляемостью, обрывками, что шли в беспорядке, как попало, снова предстало перед ним виденное, слышанное там. Помчали, закружились, как бы радуясь, что прорвались, мысли об Алесе, о его судьбе.

Почему с ним так обошлись? Только потому, что сказал то, что думал! В чем его нарушение комсомольского устава?

Нарушил дисциплину — не согласился с мнением райкома?

Но ведь сила наша — не в бездумной дисциплине; надо убеждать, доказывать, особенно там, где все молодые, зеленые.

Зачем же сразу командные окрики? Зачем сразу прокурорский приговор? Сразу исключать?!..

Разве то, что он сказал, противоречит чем-нибудь генеральной линии партии? Почему же исключили?! Почему так обошлись с честным, преданным нашему делу человеком?

Человеком очень ценным. Не только потому, что он поэт и талант, а потому, что — присмотрелись бы — человек какой!

Именно такие — с характером, с твердыми принципами — основа в каждом большом деле. Именно они, а не те, кто и теперь, в мирное время, отсиживаются, отмалчиваются, жмутся, что готовы наперекор своей заячьей совести, «разумно» смотреть на все, более всего опасаясь какого-либо риска. Почему приспособленец с душою слизняка кое-кому больше по душе, чем характер честный, надежный, но беспокойный? Он сказал, что сомневается? Что ж, докажите, убедите его, не жалея времени и хлопот. Именно в таких беспокойных, открытых, принципиальных — сила народа, сила партии. Живая сила.

Он вступился за человека; а почему он не мог вступиться, если уверен в том, что тот невиновен? Разве лучше было бы, если бы он, будучи уверен в том, что человек невиновен, наперекор своей совести промолчал бы? Если бы он — по существу — совершил подлый поступок! Почему же он, совершив подлость, мог бы ходить среди товарищей, учиться, тогда как, поступив честно, оказался вне товарищеской семьи и уже не комсомольцем и даже не студентом!.. Почему — правда, — думал Апейка, вспомнив то, о чем говорил Алесь, — защищать труднее, чем обвинять? Почему — правда — тот, кто обвиняет, заранее кажется будто выше? Будто уже самим тем фактом, что может обвинять, нападать, доказыват? свою преданность! Почему — откуда это взялось? — тот, кто защищает, будто рискует показать свою мягкотелость, попасть в оппортунисты? Откуда это взялось, как оно проникло в нашу действительность, что принципиальность — это только или прежде всего разоблачать, обвинять? А если обвиняют невиновного, честного партийца? Обвиняют без убедительных доказательств? Разве ж это менее важно, менее принципиально — встать на защиту товарища, поддержать его? Разве ж промолчать, не подать руку помощи товарищу, на которого нападают без оснований, — не беспринципность? Еще худшая! Похожая на предательство!..

Апейка снова очутился в университетской комнатке, услышал злое: "Откололся… Докатился!.. Стал прислужником!..

Приспешником нацдемовского охвостья". Заново начал перебирать в памяти, что говорил Алесь о Гартном. Непохоже было, что парень просто заморочен: очень ведь трезво, разумно рассуждал. Нет, тут было не слепое боготзорение. Конечно, что касается Гартного, он мог и не знать всего; коечего на собрании могли и не сказать по каким-нибудь причинам, чего-либо, может, пока нельзя было оглашать широко. Можно допустить и такое, что Гартный переродился.

Апейка не мог бы абсолютно поручиться за Гартного, но у него, из того, что он знал, не было оснований считать уверенно, что Гартный — враг, что Алесь ошибается. Невольно подумалось: не было ли в этой истории с Гартным подобного тому, что было с ним, Апейкой, когда его «разоблачал» Галенчик? Тоже речь была «убедительная», с «фактами»! И тут не такого ли порядка «факты» и не такая ли правда?! Вспомнилось: если так просто было обвинить в "контрреволюционной пропаганде" одну из минских газет, то разве ж не могли наклеить так же ярлык врага одному человеку? Тем более что человек этот мог быть и не совсем невиновен; хотя виновен совсем по-иному. Как большевик, допустивший ошибки в работе.

Сразу подумалось: сколько у любого человека, особенно у тех, кто на руководящей работе, такого, в чем можно при желании найти повод для обвинений. Найти повод, криво истолковать, перевернуть все вверх ногами! И если подобное могут сделать с человеком, который преданность свою доказал давно и очевидно, то как же тем, у кого таких доказательств нет? У кого обычная биография, а то еще и пятно: брат — кулак или еще какой дьявол?

Рубить сплеча, конечно, легче, чем распутывать, разбираться. Рубить сплеча — оно и более «надежно»; сразу видно — вещь «принципиальная». Но рубить сплеча хорошо было, когда конь мчал тебя навстречу врагу, явному врагу, и некогда было разбираться, надо было действовать сразу.

Рубить — это необходимо в войну, против явного врага. Но как рубить здесь, где наступают не цепь на цепь, где свой и враг вместе, где доброе и злое перепуталось, сплелось; где легко рубануть саблей не только по врагу, а и по своему? Почему же иные готовы рубануть по тебе только потому, что ты хочешь разобраться… перед тем как занести свою саблю?

Что ты хочешь, прежде чем решить, рассмотреть того, кто перед тобой? Бдительность — бдительность и должна как раз быть слита с внимательностью, со стремлением основательно во всем разобраться.

Апейка вспомнил, что говорил Белый о Бухимовиче, и подумал: не ошибся Белый, такой Бухимович и действительно может сыграть роль провокатора — со своей показной архибдительностью и скрытым карьеризмом. Что, если такие Бухимовичи да Галенчики — при их голосистости да нахальстве — возьмут силу, если не один, не два таких, при теперешних обстоятельствах, возьмут верх, — чего они наделают со своей архибдительностью? При таком порядке, когда можно будет нападать на того, кто попытается разобраться, исключать тех, кто захочет защищать?