Дыхание грозы

Когда Апейка назвал себя, свою должность, он доброжелательно подал руку, от души пожал Апейкину. Пожатие было сильным, чувствовалось, что руке этой приходилось трудиться.

Было и во взгляде его очень светлых, будто прозрачных глаз что-то очень хорошее, дружелюбное; и по разговору, и по манере держаться чувствовалось, что парень простой, искренний. Это впечатление дополняло то, что воротник косоворотки был расстегнут; как бы показывал: вся душа нараспашку.

— У меня к вам важное дело, — сказал, предупреждая, Апейка.

— Без важного дела вы, наверно, не зашли бы сюда. — улыбнулся добродушно парень. Он как бы давал понять, что готов помочь всем, чем может.

— Я хочу узнать, что на самом деле было с… — Апейка на мгновение запнулся: как лучше назвать, — с Алесем Маевым? Вы, конечно, знаете его и его поступок?

— Знаю… — Апейка заметил, как в прозрачных глазах появилось что-то сдержанное, настороженное. Парень будто ушел в себя. Спросил: — Вы кто ему?

— Я учил его…

Парень не понял:

— Как учили?

— Учил в школе. Учителем был его…

— А-а… — Внимательные глаза смотрели, ждали еще чего-то.

— Первые стихи читал. И потом следил по возможности.

Больше — по газетам… — Апейка объяснял спокойно, мягко, как старший товарищ.

Парень удивленно молчал. Был уже хмурый, очень серьезный, как бы не хотел начинать или не знал, с чего начать.

— Так что же было на самом деле?

— Что ж, расскажу, — сказал парень вдруг деловито. — Только — коротко.

Здесь одно дело как раз ждет. Расскажу главное… Это неприятная история. Нелриятная для всей ячейки, для всего университета… В этом и наша вина, комсомольской ячейки, не отказываюсь. Проморгали, выпустили из виду. Комсомольца, товарища отдали, можно сказать, сами в чужие руки. Сами не вели воспитательной работы, те и воспитали. Воспитали по своему образу и подобию. Для нас это большой урок — и на сегодняшний день и на завтрашний… — Апейка и по пути сюда и начиная разговор еще надеялся на лучшее, на то, что все окажется если н" е совсем благополучным, то, во всяком случае, не таким плохим, чтобы беспокоиться зачсудьбу Алеся, — и вот с каждым словом парня видел, что произошло самое худшее. — Парень был наш, — били Апейку слова сожаления. — Был наш. — "Почему «был»

наш?" — отозвалось в Апейке несогласием, но он сдержал себя. — Мы верили ему. Надеялись на него, как на комсомольца, товарища! А вот, проморгали, и бывший товарищ откололся.

Откололся, а затем покатился вниз. Докатился до того, что стал прислужником нацдемов! Прислужником врага!..

— Вы убеждены в этом? — сдерживаясь, сказал Апейка.

Секретарь комсомольской ячейки глянул на него, будто не понимая.

— Я не верю этому, — как можно спокойнее, но твердо, убежденно заявил Апейка. — Не верю, что он стал прислужником врагов.

Парень немного растерялся от решительного тона Апеики. Чистый лоб его порозовел от смущения.

— Мы тоже сначала не верили… Не хотели верить, но он сам не скрывал. Больше того — даже выставлял напоказ свою «преданность». Пробовали отговорить, переубедить он и слушать не хотел. — В голосе парня послышалось раздражение. — Героя из себя — подумаешь, герой! — строить начал! Ему всякие зарецкие и гартные — дорогие товарищи!

Выдающиеся деятели, сыны народа!.. Они его нахваливали, напевали: ты поэт, талант! И вот — он решил отблагодарить! Нашел товарищей!

— И все же он наш! Что бы там ни было — наш, понимаешь? Он не может быть не нашим. Все, что в нем есть хорошего, — все это наше. От советской власти… Я знаю его с того времени, когда он только начал разбираться в жизни.

Все эти годы следил. Это очень искренний, преданный "ашему делу парень. Ну, может, ошибся. Так докажите, убедите!

Зачем же отбрасывать сразу!..

— Сразу, сразу! Мы и сейчас вынуждены возиться со всем, что он тут натворил! — Парень не скрывал неприязни. — Не все так просто было, как кажется со стороны! Студенты — народ увлекающийся: рассуждать не очень любят.

Доверчивый народ, склонный восхищаться, — особенно на его факультете, литфаковцы. Им нравилось это — показное геройство! На собрании было и крика и визга: защитников у него нашлось достаточно! Все, что было грязного, анархического, полезло наверх! Факультетское собрание, целое собрание, повернули по-своему! Собрание оказалось не на высоте! Либеральные настроения победили принципиальность!

Пришлось вмешиваться! Заново собирать! Расхлебывать кисель, который заварил герой ваш!..

Уже не замечалось, что рубашка у парня по-юношески распахнута, и странно было, что глаза парня показались прозрачными, наивными. Апейка глянул в эти глаза — и вдруг понял, что спорить с парнем или переубеждать его — напрасный труд. Да секретарь и не скрывал, что говорить об этом больше не желает. Должен сейчас уйти.

— Где найти его? — спросил Апейка.

— Его исключили, и он живет где-то в городе. Зайдите на литфак, там, может, кто-нибудь знает. Хотя — они во вторую смену. Так что идите в общежитие… На Немиге…

ГЛАВА ВТОРАЯ

И вот Апейка в общежитии университета, на старой, позеленевшей от древности Немиге. И снова волнует то студенческое — непережитое, загадочное, заманчивое: объявления о собраниях, о занятиях, какой-то приказ. Записка, приколотая булавкой: "Хлопцы, есть лишний билет на «Павлинку». Галерка, самый высокий ряд! Самая дешевая цена!

Специально для студентов! Спешите! Комната номер девять".

Еще одно: "Кто украл конспект по Замотину? Немедленно верните!!!"

Уборщица или дежурная, добрая с виду деревенская женщина, что встретила его у дверей, жалостливо глянула на Апейку, вздохнула, покачала головой: был тут, жил такой, в третьей комнате. Теперь — нет, выселили. Где живет не спрашивала; но из студентов должен кто-либо знать. Позвала одного, другого из тех, что появлялись в коридоре; никто из них не знал адреса Алеся. Женщина велела им поискать товарищей Алеся; началась беготня по комнатам, и наконец пришел рыжеватый, с веснушками на носу парень и сказал:

— Я знаю, где он.

Они идут вдвоем, студент немного впереди, Апейка за ним. Тротуарчик такой узенький, что вдвоем идти не удается.

Да и улица, старая Немига, такая узкая, тесная, что, идя тротуаром, берегись все время, чтобы не задели возок или коляска, еще катившиеся по мокрому снегу. Оттепель, что с утра еле чувствовалась, теперь наступала вовсю: и ветер мокрый, пронизывающий, и под ногами скользко.

— Вы вместе учились? — Они шли уже другой улицей, тоже узкой, но более тихой; можно было идти рядом.

— Вместе. На одном курсе.

— Как же дошло до всего этого?

— Он и раньше говорил то же. Спорил с тем, что писали.

О Пуще и Дубовке.

— С чем спорил?

— Ну, с тем, что они — нацдемы, враги. Говорил, что им мешает крестьянская стихия и оригинальничанье. Но что они со временем вырастут в хороших пролетарских поэтов. И что им надо помочь, а не отталкивать…

— И как ты считаешь, неправильно он говорил?

— Да мы и сами многие так думали… Только не очень говорили. Так, разве среди товарищей… А ему этого мало.

У него что на уме, то и на языке. На собраниях его так особенно тянуло на спор.

— Это плохо, что на собраниях — открыто?

— Нет, кто говорит… — Парень помолчал, заговорил рассудительно: Говорить можно. Но не обязательно лезть со всем тем, что ты думаешь. Не то чтобы скрывать, а надо прежде подумать, какой будет толк из того. И то еще знать надо, что когда приходят на собрание и говорят какие-то речи, то, значит, это все проверено и обдумано. Людьми, у которых имеется фактов побольше, которые знают побольше…

И вообще не надо лезть на стену без толку!..

Апейка промолчал.

— Его исключили не на литфаке?

— У нас почти все голосовали против исключения. Его исключили потом, на бюро. А у нас собрали еще одно собранием принципиальности и о вредных проявлениях на литфаке О нем, можно сказать. Правда, его уже не было…