Дыхание грозы

В одной записке был упрек, неожиданный для такого собрания: "Почему секретарь товарищ Башлыков, встретясь на улице, ни с кем, кроме своих друзей, не здоровается? Не говоря уже о том, чтоб снять шапку или спросить, как здоровье". Когда Белый прочел этот вопрос, в зале кто-то, видимо от неожиданности, засмеялся. Засмеялся нарочито весело и Башлыков.

— Здороваюсь!..

— Правильно написано! — крикнул кто-то из зала. — Подмечено!

Белый с интересом слушал, как по залу шел довольно дружный, недобрый говорок.

— С людьми, которых я знаю или которым верю, я не только здороваюсь, а и подаю руку! — попробовал перекрыть шум Башлыков. Он снова говорил четко, ровно.

— Мало ж ты кому веришь! — поддел его кто-то из зала, громко, зло. Снова послышался ропот — неспокойный, неприязненный.

Лицо Башлыкова побагровело. Острый взгляд побежал по рядам, всматриваясь, ища.

— Я со всеми здороваться не могу, хоть бы и хотел, — сказал он не смущаясь. — В районе тысячи людей! А я — один.

— Правильно, — поддержали его несколько голосов.

— Уважать людей надо! — снова прорвался тот, сильный, злой. — Нос задираешь рано!

— Зазнался! Молод еще! — пошло снова по рядам.

— Я не зазнаюсь, — сказал он, готовый упорно защищаться. — Никогда не зазнавался, — продолжил еще настойчивее. Вдруг, осилив шум, рассудительно, негромко добавил: — Ну конечно, у меня тоже могут быть недостатки…

— Вот это правильно, — согласился теперь Белый. Он постучал карандашом по графину, обратился к залу: — Какие к товарищу Башлыкову вопросы, прошу задавать.

Стало тихо. У стены слева поднялся бородатый мужик, покашлял. Сказал, будто со скрытым смыслом:

— Пускай скажет — работал ли в сельском хозяйстве?

Башлыков, еще с краской в лице, посмотрел внимательно в сторону спрашивающего:

— Раньше не приходилось.

— Ясно, — проговорил мужик, снова как бы со смыслом, и сел.

Веселый женский голос спросил, почему товарищ секретарь неженатый ходит: местечковых девчат это очень интересует. Однако Башлыков, хоть в зале повеселело, не поддался на веселость. Еще настороженный, ответил, что с женитьбой думает пока подождать.

— Жаль! — вздохнул кто-то игриво.

Башлыкову пришлось пережить еще несколько трудных минут, когда Белый спросил у зала, кто желает выступить, и к столу комиссии легкой, упругой походкой подошел Гайлис. Гайлис, не успев еще дойти, детским своим голоском бросил в зал:

— Здесь — неразумно смеялись с записка: Башлыков не снимает шапка, не здоровается! Ничего нет смешного. Правильно. Товарищ Башлыков не снимает шапка, и руку не подает. Сверху глядит товарищ Башлыков на людей. Строгий очень, особенно с теми, кто товарищу Башлыкову подчинен.

Он говорит с некоторыми подчиненными, как, простите за нехорошее слово, как офицер. Потому что красный командир даже в армии не говорил с бойцами, как говорит товарищ Башлыков. Он кричит в трубку: "Ви там черт знает что делает! Ви спит! Ви — оппортунисты! Ми будем говорит с вам на бьюро!" Товарищ Башлыков молод. Это верно. Потому товарищ Башлыков особливо надо учиться. Вот что надо! Надо учиться говорить, как большевик большевику.

Как товарищ одной партии. Как гражданин гражданину.

Как советский партийный работник. Секретарь райкома не должны бояться. Секретарь райкома партии большевиков должны любит. Народ должен любит, партийцы должны любит. Секретарь должен быть чуткий, внимательный. Любит должны его. Этого нет. Учиться товарищ Башлыков надо.

Он говорил так искренне, убежденно, что весь зал молча ловил каждое слово. Впечатляла, видно, и та открытость, смелость, с которой он говорил правду самому Башлыкову, не думая совсем о том, что может быть после. Апейку эта открытость и смелость не удивили, он только думал с похвалой, как хорошо то, что он, Гайлис, говорит в глаза Башлыкову и именно здесь, в эту минуту; видел, как багровел, как сдерживал себя не очень охочий до подобных уроков секретарь. "Слушай, слушай, — невольно думал Апейка. Учись…"

Гайлис легкой походкой сошел в зал, как человек, который сделал то, что должно, сел на свое место, во втором ряду, недалеко от Апейки. Апейка не оглядывался, но чувствовал, что на Гайлиса смотрят с уважением — в зале еще тихо, ни одного возгласа. В тишине этой и послышалось:

— Разрешите мне слово!

К столу шел Зубрич. Вскочил на одну ступеньку, на другую, глянул в зал, однако говорить не спешил. Подождал внимания.

— Я — беспартийный, — обратился он к комиссии. — Но я тоже хочу сказать. Поскольку мнение беспартийной массы, как мне известно, небезразлично для комиссии. Голос мой, как человека непартийного, может быть, и не так много значит, однако я могу тоже внести свою долю для выяснения истины. И, таким образом, по этой хотя бы причине я чувствую обязанность сказать свое слово. — Он повернулся к залу, помолчал минуту и заговорил, отчетливо, сильно: — Я должен сказать открыто, — не буду скрывать, — товарищ Башлыков со мной также не церемонился. Мне, насколько я помню, он также не только не подавал руку, но и, случалось, говорил слова не менее крепкие, чем товарищу Гайлису. Случалось, было такое, скрывать нечего. Я буду говорить открыто. — Он бросил взгляд на Башлыкова, который настороженно следил, к чему все это

Апейка также смотрел с интересом из зала, из первого ряда; правда, с интересом особенным: неприятен и не совсем понятен ему был этот человек, с которым приходилось работать близко уже не один год И подхалим и не подхалим — что-то худшее: противная, какая-то скользкая тварь.

Чего ради он вылез здесь, с каким намерением?

— Я не друг товарищу Башлыкову. Ни он ко мне, ни я к нему не питали особой симпатии Будем говорить открыто.

Но я люблю правду. И вот эта правда заставляет меня не молчать, говорить. Я с товарищем Башлыковым встречался не раз, видел его со стороны, слушал и могу сказать, что знаю товарища Башлыкова неплохо. Знаю как руководителя, знаю как человека, как партийца. Я знаю товарища Башлыкова, — голос Зубрича зазвучал сильнее, приобрел как бы торжественность. — И потому я скажу открыто, не могу согласиться с товарищем Гайлисом. — Зубрич осилил шум в зале. — Не могу! Товарищ Башлыков чрезвычайно энергичный, деловитый руководитель! Очень чуткий к людям. — Он снова преодолел шум. — Да, очень чуткий! Я согласен, что он строгий, требовательный, но он вместе с тем и чуткий. Здесь нет никакого противоречия: его строгая требовательность и есть не что иное, как настоящая чуткость. Деловая. В наше время, когда классовая борьба так обострилась, когда сам закон классовой борьбы требует держаться всегда начеку, бдительно смотреть вокруг, нельзя быть чутким и не быть требовательным. Не понимая этого, нельзя правильно понять товарища Башлыкова. — Тут Зубрич умолк и дальше заговорил уже тише, мягче, однако с той же проникновенностью в голосе: — Я обязан ответить и еще одному оратору.

Вот здесь спрашивали, работал ли товарищ Башлыков в сельском хозяйстве. Мол, знает ли сельское хозяйство. Могу сказать: знает. Как специалист, который часто встречается с ним именно в этой области, говорю: знает. И что еще более важно: знает душу крестьянина, знает, чем он, крестьянин наш, как говорят, дышит! Я могу сказать с полной ответственностью, что партия не ошиблась, прислав такого работника укрепить руководящее партийное ядро! Хороший руководитель, настоящий большевик! Такое мое беспартийное мнение!

Кто-то крикнул: "Правильно!", несколько человек зааплодировали. И Зубрич сошел, как человек, который также честно исполнил свой долг. Снова в зале переговаривались, и тому, кто вышел за ним к столу, пришлось ждать, пока председатель комиссии успокоит зал. Звонкоголосый, решительный, уставясь в зал упорным взглядом, Костик Кудрявец со всем своим пылом ринулся разносить то, что сказал Гайлис, что выкрикивали из зала. Он заявил всем, что принципиально согласен с тем, что говорил товарищ Зубрич; что он вообще не понимает, как можно сомневаться, что товарищ Башлыков больше чем кто другой достоин быть в большевистской партии…