Дыхание грозы

разве ж такую надо жену! Не то что не по душе, — зло всегда разбирает на нее, вялую, сырую, — горе, а не жена!

Добро добром, а только ж и добро — не все счастье, из-за такой жены и добро иногда не в радость. Ты из кожи лезь, надрывайся изо дня в день, от темна до темна, а ей хоть бы что! Другая — так и дома управится, и скотину доглядит, и мужу прибежит поможет в гумне, и в поле, а эта — если б не мать его — так и в хате пропала б одна! Живет не живет, а будто спит на ходу, работая! Так и хочется вырвать из рук, сделать за нее — смотреть на нее тошно!..

Сколько раз, особенно вначале — пока не привык, не притерпелся немного, — с сожалением вспоминал Ганну. Ночью долгое время видел ее рядом с собою, никак примириться не мог, что жизнь так перекрутила мечты-надежды! Он не пестовал мыслей про Ганну, отгонял их как мог, убивал в себе: пустое, пустое — вздыхать, жалеть о том, что упало — пропало, а не вздыхать, не жалеть — не мог!

Не одну ночь, не один месяц немилой чувствовал рядом Маню, отворачивался, отодвигался, а когда она прижималась, ласкалась, — злился. Потом все же будто перестал горевать о неудаче: будто привык к Мане. Отдаляемый временем, одолеваемый заботами, реже и реже вспоминал Ганку; может, и совсем перестал бы вспоминать, если бы не та встреча на картофельном поле, не свидание в темноте у гумна; если б не Ганнино горькое признание, не беда ее, своя беда; если б все не ожило вдруг, не вспыхнуло снова! Ожило, загорелось — да с какой силой!..

И еще одно давно уже омрачало дни: бесконечные собрания; когда ни соберут — про коллективы, про колхозы. Думал, что не поддастся уговорам-обещаниям, будет держаться своего, не даст крупицы одной, — а покоя, уверенности крепкой не было!..

Карабкался, тянулся изо всех сил, ладил хоромину своего счастья, бревно за бревном, брус за брусом. Укладывал, старался, а хоромина кренилась, готова была в любую минуту расползтись, развалиться: не было хорошей основы у нее, некрепкой, ненадежной хоромины его счастья!

Теперь ненадежность эта чувствовалась особенно. Поил ли коня, кормил ли корову — молча, угрюмо думал о нескладности, обидной несправедливости жизни, думал без большого огорчения, с какой-то отрешенностью, даже безразличием. Маня, убитая тем, что открылось, ничего не делала по хозяйству; Василь делал и за нее. Как сквозь туман, до Василя доходило: она не кляла, не упрекала, только всхлипывала и всхлипывала однообразно, нудно… У него не было ни сочувствия к ней, ни сожаления о том, что горе это — из-за него. Безразличным был к ней, безразличным и к ее печалл…

Ни жалости к ней, ни сожаления о своем поступке не было и тогда, когда ночью лежали рядом. Привычные, в голову лезли заботы — о скотине, о недостроенной хате; течение мыслей этих все время прерывали то воспоминания и раздумья о Ганне, то подробности последнего дня. Бугай поганый, уколол как!.. Прокоп — медлительный — долго не мог сообразить, как быть! Сидел все, молча тюкал!.. Как оно теперь повернется: не придут, видно, уже — одному кончать надо будет!..

"Ганна в етой хате жить будет!.. Сговорились, что к Василю перейдет!.." Набрехал на всю улицу, да и пошел, как будто правду сказал!.. Со злостью на Бугая — не впервые за эти ночи, — милая, неотступная, вошла, овладела Василем мысль-мечта: если б можно было, если б и правда Ганна хозяйкой стала! Все было бы тогда у него, все, чего не хватает! Счастье было бы полное — не видимость!.. Будто въявь — не впервые уже — увидел, как Ганна хлопочет у печи, как ходит по двору, — ив груди болью отозвалось!

Мысли прервал плач ребенка, проснувшегося в люльке у кровати. Василь подождал, когда Маня, лежавшая ближе к ребенку, возьмет веревочку от люльки, покачает, но она словно и не слыхала. Ребенок не унимался, кричал все громче.

— Возьми покачай, — не удержался Василь.

Она хоть бы шевельнулась. Василь разозлился:

— Не слышишь?!

Она была как неживая, как колода. С полатей слезла мать, взяла ребенка на руки, начала ходить по хате, приговаривать:

— А-а… а-а… Спи, маленький… Спи, разумненький!..

Курочки все спят! Телятки, поросятки!.. А-а… а-а…

Она носила, баюкала, пока мальчик не утих, не заснул крепко, положила в люльку, покачала его. Потом еще долго стояла в темноте, как бы не соображала, что надо делать; спохватилась, поплелась к полатям, когда что-то заговорил сквозь сон Володька.

— Уйду я! — вдруг тихо, твердо сказала Маня. В голосе ее послышалась злоба. — Живи с етой своей!.. — Она не удержалась, завсхлипывала: — Мало ей одного… своего!..

Василь промолчал. Не обнадежил, не успокоил. В голову вновь лезло: что ж будет с хозяйством, с конем, с землей, которую дал тесть? Среди этой хлопотной неопределенности не давали покоя мысли о Ганне, сожаление, что не повидались сегодня. Это неожиданное осложнение в семье не позволило прийти в условленное место, а она, Ганна, видно, ждала!.. Ждала — и не дождалась! А повидаться надо было, даже теперь… Теперь так особенно надо было б…

Он не знал, что Ганна в тот вечер жалела также, что не может прийти…

Они встретились через три дня, — встретились, хотя уговора не было: просто подсказало чутье. Первая пришла Ганна; идя загуменной дорогой, осмотрелась, остановилась в темноте возле Василева гумна, прислонилась к стене.

"Неужели не придет, не увидимся?" Ганна стоять не мо!ла спокойно от мысли, что так может случиться. Вслушивалась, вглядывалась, дрожа от нетерпения. Едва заметила темную фигуру, шедшую со двора, едва узнала, что он, — дрожь охватила еще сильнее.

— Я уже. боялась! — сказала тихо, откровенно. — Не догадается, думала!..

Он помолчал. Не взял ее руку, не обнял.

— Я и вчера приходил… Думал: может, придешь…

— Нельзя было мне… Сегодня… чуть вырвалась к своим… Насильно, можно сказать…

— И за мной смотрят: не верят…

Между ними была та же сердечность, что и в прежние встречи. Но прежней близости, взаимности, странно, уже не было. Вместе с ощущением близости, непрошеное, неизбежное, чувствовалось еще что-то третье, — стояло меж цими, не позволяло им быть близкими. Особенно это третье сдерживало Василя — Ганна это ощущала остро, обиженно.

— Знаю уже… Мачеха сказала… как у тебя было… — говорила она, стараясь не замечать его сдержанности. — Как Прокоп ушел…

— Ушел… — Василь за тем, что она сказала, угадывал еще вопрос: а как же с Маней будет? — но не ответил ничего. Не хотел ни говорить, ни думать об этом. Сам не знал.

То, что стояло меж ними, отдаляло, было неясное, неподвластное им, тяжелое. Они с минуту молчали, близкие и далекие.

Ганна вдруг попыталась переступить межу, нарочито весело, задиристо усмехнулась:

— Вот и нечего бояться! Знают все!

Василь не засмеялся.

— Знают…

— Не так оно страшно, как казалось!..

Василь помолчал. Его молчанье не только не остановило ее, а как бы придало еще большей решительности — Потерплю еще немного, — сказала она удивительно легко. — А там!..

Василю казалось: Ганна вот-вот засмеется! Он хмуро поинтересовался:

— Что — там?..

— Кину все! Пусть оно сгорит! — Как о давно обдуманном, сказала уже без смеха: — Уйду!

— Куда ето?

— Хоть куда! Куда глаза глядят!

— Скажет же!..

— Решила — и пойду! Только того и свету, что Курени!

Чем пропадать тут век, дак, может, найду что!.. — Она говорила все горячее, серьезно. — В Мозырь пойду, а то и дальше! Только бы подальше отсюда! Чтоб, Корчей и духу не било! И не видно, и не слышно!.. — Ганна вдруг добавила откровенно: — Вот если бы ты был!..

Она не только хотела этого, она будто позвала: так это было сказано. Василь чувствовал: сказала о нем не вдруг, не случайно, думала об этом; ему стало хорошо, радостно.

Минуту было ощущение счастливой, большой близости, — в мире было только его и ее счастье.

— Не бойся! Ничего не бойся! — как бы угадывая его настроение, говорила она. — Ето только сразу — осмелиться — страшно! А там хорошо будет! Увидишь!.. Или мы паны какие? На чужом жить приучены с детства? Руки есть, работать умеем! Не пропадем нигде, увидишь! Что я говорю — не пропадем! Жить будем, как никто не живет здесь! На зависть всем жить будем! Вдвоем дружно, счастливо, как никто! Я ж тебя так люблю! Так любить буду век! Родный, любимый мой, Василечек!..