Дыхание грозы

Жадный — просто беда. Он из-за этого всех сделал все равно как батраками. И сынов, и мать, и Ганну. Чужих батраков не берет, боится, дак свои — как батраки… Дохнуть просто не дает… — И взгляд и тон его речи были такими искренними, что Апейка чувствовал: правду говорит. Не обманывает, так невозможно обманывать. — И раньше невмоготу терпеть было, а теперь — зачем терпеть? Теперь, когда все по-новому пошло… Дак я и ушел от него. Сцепились один раз чуть не за грудки — я и кинул. Пошел жить на волю.

Как все люди.

— А не жалко его, отца?

— Нет, можно сказать, нет, — взглянул он открыто. Подумав, добавил: Мать жалко. Замучилась она…

"Не обманывает. Правду говорит…" — подумал Апейка и поймал себя на том, что сочувствует парню. Вспомнил вдруг, что у Глушака есть еще сын: про этого сына Апейка знал уже немало.

— Ас братом как? Дружно жили?

— Дружно. — Он отвел глаза, взгляд стал тяжелый, недобрый, губы зло задрожали. — Дружно… Мне такого брата… век бы не видеть!.. Чтоб его земля не носила!..

По тому, как Степан говорил, Апейка понял, что он где-то учился; спросил — где, почему не доучился. Поинтересовался:

любит ли книги, что читал, какие из них понравились больше; читает ли газеты, знает ли, что происходит в мире. Парень отвечал легко, охотно: об этом говорить ему было куда проще, чем об отце, о горе, омрачившем ему все. Чем больше Апейка спрашивал, чем больше слушал, тем крепче убеждался: парень умный, пытливый. "Толковый парень. Чуткая душа. Чуткая ко всему. И к новым веяньям… Жаль только, что родство такое…" Поставил вдруг рядом парня и себя самого, сблизил: "Тоже — с пятном, которого не заслужил…

Товарищ по несчастью…""

В мыслях было и немало иронии и немало печали, ощущения невеселой правды… Апейка отогнал ненужные мысли.

Внимательно взглянул на Степана:

— Учиться, наверно, хочешь?

— А то что ж, не хочу? — Глаза Степана загорелись. Загорелись на миг и погасли. — Хотел бы! Да куда ж теперь поступишь! Сразу скажут: кулацкий сынок! Вот поработаю, докажу. Тогда, может…

— Думаешь, докажешь?

— Хочу доказать.

Апейка вдруг отвел глаза, задумался. Не в первый раз вмешалась осторожная трезвость: зачем ему, Апейке, все это, зачем рисковать? Кому-кому, только не ему браться за рискованное. Не ему, у которого у самого не все чисто в биографии. У которого есть уже немалое пятно… И не теперь, когда так близка чистка. Где всё будут перебирать заново. Где всё могут повернуть и так и этак. Он и до этого мало ли за кого уже заступился, за которых другие не отваживались. Припомнят когда-либо, и, может быть, очень скоро.

То, что он всегда тверд с настоящими врагами, не заметят, а это припомнят, перевернут. Очень даже может быть такое: как ты докажешь правду свою! Харчеву, Башлыкову, другим харчевым… Подумал с сожалением: надо же, сколько путаных судеб приходит, и надо все распутывать самому, руководствуясь только своей совестью.

"Совесть… Совесть…" — мысленно повторял он, когда снова, подняв глаза, посмотрел на Степана. Тот не сводил с него внимательного, тревожного взгляда; как бы видел, что приговор ему решается сейчас, в это мгновение. Этот взгляд — тревога и надежда, живая надежда, живая судьба ожидали от Апейки правды и смелости. "Человек из тебя, видно, может выйти. Неплохой человек, полезный…" — подумал он, глядя Степану в глаза. В мыслях мелькнуло неожиданное, веселое: "Вот она — сила нового, от самого Глушакова дерева ветви отрывает. Родного сына оторвала!" За этим сразу же, веселое, сильное, вызрело решение: "Что ж, так и быть, бери, течение, неси его с собою. Очищай, мой для новой, для нашей жизни!.." Апейка встал из-за стола. Уверенно положил на стол ладонь.

— Хорошо, поговорю, улажу все.

— Уладите?! — Степан вскочил. Не верил еще. — Только — чтоб не обманул потом. Чтоб не пришлось краснеть.

Степан будто поклялся:

— Не будете!

— Ну, тогда бывай здоров! — Апейка подал ему руку.

— Бывайте здоровы!

Степан вылетел из кабинета.

Апейка смотрел из-за стола: входил тот, с длинными желтоватыми космами. Аккуратно прикрыл дверь за собою, снял заячью шапку, неуверенно поклонился:

— Доброго дня желаю вам!

Апейка ответил, не скрывая любопытства. Теперь он видел, что не ошибся: поп. А если б не длинные волосы, так и не подумал бы, встретив где-нибудь: свитка коричневая, шапка заячья, крепкие, красные руки — крестьянин, никто другой. Руки — корявые, жилистые, видать, что в земле копались. И стать тяжелая, сутулая. Только вот руки с заячьей шапкой на животе — сложил, как на проповеди…

Видел, молодые карие глаза также пронизывали, изучали его.

— С чем пришли? — Апейка спросил сдержанно, офи"

циально. Не только потому, что не любил этих божьих слуг, а и потому, что хотел, чтобы разговор пошел сразу в строгом, официальном направлении.

— Пришел я с решеньем великим, — покорно заговорил поп. — Великим — для меня, ибо оно должно сразу переменить весь строй моей прежней жизни… Не сводя глаз с Апейки, как бы нетерпеливо ожидая приговора, он сказал: Я решил сменить черную рясу священника на крестьянскую свитку.

Апейка ответил с иронией:

— Вы уже сменили ее.

— Сменил, — спокойно согласился он. — А сердце — еще раньше. Уже давно под влиянием советской газеты «Правда»

и журнала «Безбожник» я пришел к выводу, что бога нет.

И что религия, как правильно учат большевики, есть опиум народа. И тот, кто служит религии, есть обманщик, который идет против народа и советской власти… Газета «Правда»

и журнал «Безбожник», которые я читаю уже второй год, открыли мне глаза, и я не хочу больше служить религии и обману. Я хочу теперь служить советской власти, чтобы выкорчевывать святой дурман из людских голов. Я пришел к вам с единственной целью, чтобы получить ясное наставление, что мне следует делать для этого…

Пристальные карие глаза все время следили за Апейкой.

Апейка смотрел на здоровое, загорелое лицо, на полные, румяные щеки и толстые губы, которые, наверно, любили вкусненькое, и думал: "Хитер, умен. Лиса…" Не скрывая, что не очень верит в искренность поступка попа, сказал все же:

— Это похвально, что вы решили… — Помолчал, прямо глянул в карие глаза, отчужденно, остро: пусть видит, что он, Апейка, понимает все, как есть. — Значит, вы спрашиваете, что делать… чтоб помочь нам?

— Именно за этим я к вам пришел.

— Очень хорошо. Если так — объясню. — В ироническом тоне Апейки появилась деловитость. — Вы священнослужитель. Слуга религии, которая как вы сами сказали, одурманивает людей. Да, религия — мы не скрываем этого одна из самых черных сил, которая мешает нам, большевикам. Одна из самых черных и цепких. Наши агитаторы в вопросах религии слабоваты, агитацию ведут, хорошо не зная дела вообще.

Вы же, очевидно, предмет этот знаете в совершенстве?

— Я учился мало.

— Ну, все-таки больше наших агитаторов. Знаете конкретно, с фактами. У вас есть знания. — Сильная, с желтоватыми космами голова скромно кивнула: знания кое-какие, конечно, есть. Апейка посоветовал: — Вот и поверните знания свои против религии!

— Я попробую.

— У вас это должно хорошо получиться. У вас не только знания, а и авторитет! Сам слуга божий — против! Это само по себе что-то значит!..; Поп кивнул головою: кивнул принужденно, как бы показывая, что дело это все же для него не простое Поблагодарил Апейку за совет, сделал вид, что собрался уходить, однако спохватился, глянул озабоченно:

— Простите, но теперь, когда я становлюсь на новую стезю, на плечи мои ложатся и земные заботы. Мне надо думать о том, чтобы заработать свой честный кусок хлеба.

В сельсовете есть вакансия начальника почты…

В Апейку снова впился пытливый взгляд. Апейка не ожидал этого, задумался; посоветовал:

— Вакансии будут. Поработайте, покажите себя. Там посмотрим.

— Вы не сомневайтесь во мне. Я принес вам душу, которая жаждет очищенья…

— Не сомневаюсь. Мы будем судить о вас по тому, что и как вы будете делать…