Дыхание грозы

Хрол был в гумне. Через минуту жена привела его; сухопарый, жилистый, в посконине, с остюками в давно не стриженной бороде, глянул из-подо лба на Глушака — не по-людски, зверовато, как бы говорил: чего принесло?

Подходил к Глушаку такой же угрюмый, все так же не сводя с него взгляда. Ссутуленный годами, он ступал как-то немощно, волочил ноги, и, если б не знал, никогда не подумал бы, на что он способен. Только глаза выдавали его да — руки… Сидел за столом насупленный, руки с черными растопыренными пальцами держал перед собой. Глушак говорил доверчиво и льстиво: приязненные, острые глазки перебегали от Хрола к Хролихе, опять к Хролу; как ни встревожен был, не нарушил обычая, завязывал сначала для приличия разговор по мелочам. Хрол молчал, Хролиха помогала Глушаку, семеня из сеней к столу, подавая угощение, развлекала гостя и загородскими новостями, и своими жалобами. Поделилась не только новостями, а и бутылкой самогонки с закуской: Глушак скоро почувствовал, как огонь, влитый с самогонкой, смешался с огнем злобы, палившим его со времени разговора с Апейкой. Тогда и развязался у Глушака язык — стал изливать все, что мучило не один день; припомнил и «рябого», и "гада латыша", и "сволочь из волости". Еще не успел излить всего, — молчаливый Хрол вдруг пьяно отрезал:

— Так и надо!

— Что?.. Что, сказать… надо!

— Душить!.. Давить вас надо!

Глушак скрестил с ним удивленный взгляд. Хрол не шутил, смотрел так тяжело, с такой ненавистью, будто хотел и сам «давить». Хролиха заступилась за гостя, посочувствовала: "И у нас ведь… тоже…" Глушак не знал, что говорить. Невольно подумал со смущением и уважением к Хролу:

"Етот задушит — и не икнет". Заметил: черные, сильные пальцы на столе шевелились.

— Слизняки!.. — брезгливо сморщился Хрол. — Дождались!.. Даванет босота вас — слизь потечет! Одна слизь останется!.. Дождались!..

— Не момент теперь, — виновато и как бы поучая возразил Глушак. — Сила у них теперь!.. Головою стену не прошибешь! — Он заметил: Хролиха согласно кивала. — Не момент!

Хрол снова сморщился:

— Слизняки!..

Еще выпили; долго — Глушаку тоскливо стало — молчали. Хролиха попробовала было нарушить молчанку, но Хрол так глянул, что она онемела. Сидела, почти не двигаясь, со страхом поглядывая на Хрола. Тот только глазами указал на дверь — и она исчезла.

Хрол сидел, уставя куда-то все тот же тяжелый взгляд, только пальцы, заметил Глушак, зашевелились нетерпеливо, сильно. Стало даже не по себе один на один.

— Подстеречь — да!.. — Кривые пальцы сжались, скрутились. — Чтоб и не крякнул! — Уставил глаза в Глушака, скривился: — Не с кем… Слизняки!..

Глушак сказал, что ГПУ только и выжидает, когд-а поднимет голову кто-нибудь: сразу прилетит, сразу — под револьверы; но Хрол только поморщился. Хорошо, вовремя появился Хролов парень, загорелый, живой, пожал сильно руку, присел к столу. В уголках тонких, сжатых губ мелькнула приветливая улыбочка. Глушак охотно ухватился за его расспросы про Евхима, повел более легкий разговор.

— А ты чего ж, не думаешь жениться? — поинтересовался нарочито весело Глушак. Вспомнил вдруг его прозвище: Цацура.

— Да вот, ждать, поглядывать приходится! Черт же его знает, что еще будет! — Цацура засмеялся. — Нужен ли еще теперь тот хомут — женка.

Глушак, хотя и уловил намек на Евхима, засмеялся невеселой Цацуровой шутке. Похвалил за ум.

Еще тревожнее было на душе у Глушака, когда ехал от Хрола. Брал напрямую, через болото; хоть дождей давно не было, конь то и дело хлюпал в черном, болотном киселе, увязал до колен, выше колен. Болото здесь было не очень широкое, только вправо и влево сплошь зеленели кочки.

Сколько видели глаза — по обе стороны кочки, осока, редкие чахлые кустики, а впереди берег поднимался недалеко.

Только вблизи берега перерезала болото речка, через которую перебирались вброд. Здесь было набросано немного ветвей, но, гнилые, осклизлые, они были так втоптаны в жижу, что и на них конь увязал по брюхо, а речная вода достала Глушака на возу. На самой середине речки чуть не увязли совсем; Глушак думал уже, что придется лезть в грязь, помогать коню, но конь все же вытащил телегу на берег.

Здесь уже недалеко была твердая дорога, колеса покатились по песчаным колеям.

Глушак как в тумане видел и это болото, и голое песчаное поле, и теплый соснячок у дороги. В ушах засело, не умолкало брезгливое Хролово: "Слизняк!"; слышал все время: "Так и надо вам!.. Раздавят вас!.." Спорил, мысленно доказывал: не время, не момент, знал, что нечего и зубы показывать — обломают сразу; а Хролово: "Слизняки!" — все бередило его.

"Ухватись только за чью-нибудь шею пальцами своими — рубанут так, что и руку не вернешь! Не то что руку — аи голову! Сила, власть у них! Ге-пе-у!.. Было время, когда поляки, немцы были, — сплыло!.. Остается только ждать, когда господь снова вернет!.." Но когда вспоминал Апейку, налог, который ждал его в Куренях, злоба, огромная, на весь мир, захлестывала всего, все рассуждения. Нельзя было ждать. Не было мочи ждать. Надо было делать что-то. Что?!

Только распряг коня, зашел в хату, не успел разуть мокрые кожаные лапти, — появился Евхим. Прикурил от уголька в припечке, сел на привычное место, у стола, глянул насмешливо:

— Ну что, добились, тато, правды?

— Добился… — Глушак изо всей силы швырнул лапоть под лавку.

— Надо было проверить!

Глушаковы руки непослушно затряслись. Не мог развязать оборку на другом лапте. Вдруг плюнул, закричал на Евхима:

— Надо не надо, а и на рожон нечего лезть! Жить надоело?

— Не надоело, — как бы повинился Евхим. — Только ж — и так жить…

невмоготу!

— Ну, дак высунься еще раз! Может, в Гепеу заберут!

Вмоготу будет!

— А, все равно! Чем так жить! — В Евхимовом голосе были такая нетерпимость и бесстрашие, что старик оторопел.

— Дурень! — пожалел его Глушак.

Евхим смолчал. Докурил папиросу, послюнил окурок, лениво поднялся. Бросив окурок в мусор у печки, лениво толкнул плечом дверь в сенцы.

Было темновато, и Глушак зажег лампу. Вынул из коробочки столетней давности очки, зацепил веревочкой за ухо. По всему было видно, что берется за дело серьезное, важное: с такой серьезностью только молился да — в последнее время — читал газеты; он разложил их по порядку — "Советскую Беларусь", «Бедноту», «Правду». Взял первую и, наклонясь к свету, острыми, хориными глазками побежал по странице, пока не нашел — "Вести из-за рубежа".

В этот вечер повезло; руки нетерпеливо задрожали, когда разобрал большие черные буквы: "Польша готовит войну".

Так было написано черным по белому; в другой раз прочел: "…готовит войну". Полный надежд, от которых даже захолонуло в груди, влип в газету, шевеля сухими губами, разбирал слово за словом. Определенного ничего не было, все писали вообще, однако и это радовало, обнадеживало, — сам Ленин вон говорил, так и написано, еще в двадцатом году: что Польша стремится в Белоруссию и Украину! А вот же так прямо и написано: "Польша вооружается при помощи иностранного капитала!.." Будто специально для него, чтоб знал, чтоб не сомневался!

В других газетах — не напрасно, значит, потратился — вычитал, что на советскую землю совершают налеты белогвардейские и китайские отряды. Это, правда, не так радовало, было черт знает где, как на том свете; да и статья была вся злая, все грозилась тем китайцам и белогвардейцам дать отпор, однако и это поддерживало надежду: война готовится! Вот еще: "Китайские хищники готовятся к новому нападению… Китайские генералы группируют значительные военные силы около нашей границы… Хотят спровоцировать войну!.."

Даже пот прошиб. Уже не было ощущения слабости, когда читал, что хлебозаготовки надо выполнить полностью и в срок, что надо беспощадно ударить по враждебным кулацким элементам, которые будут стремиться сорвать важнейшую государственную кампанию. Все внутри кипело, к злобе примешивалась и тревога. Он снял очки, положил в футлярчик. Стал на колени перед образами.