78

"А теперь раздай нам по куску пирога". Алиса, подняв с земли нож, тут же его уронила. Пирог окружало блестящее облако с тысячей его осмысленных взглядов. "Я не могу его резать, раз я с ним знакома". Незнакомого ей было бы не жалко — чего стоит существо, которое ты ещё не отметил ценником своих слов. Ничего, так что подбирай стекающий с пальцев нож и давай живее.

Пирог удивлённо посмотрел на неё и опять заёрзал, подставляя бок для того, чтобы воткнуть нож было легче. Ему как-то проще — в конце концов, запутаться в своих расчерченных на мишени боках почти невозможно, а бессмысленно прицелиться — девочка не поверит, девочка споткнётся.

Алиса открыла глаза пошире, чтобы ничего не упустить и вонзила нож. Рука, привычно ожидая препятствий, остановилась, успокоила тело, но нож прошёл сквозь блюдо, не повредив пирога, и вышел с другой стороны. Поправил воротник, заметил, что скучно на этом свете, и ушёл на тот.

Алиса в ужасе посмотрела на двух таких же, которые, посмеиваясь, сказали, что нужно сначала раздать пирог, а потом разрезать. Иначе это туфта, сиреневые фонарики из разлитой бумаги, игрушки для взрослых или на худой конец следы на песке, но ничуть не жертва и выглядит бессмысленным, согласись, девочка.

Девочка согласна. Девочка начинает смеяться и, зажмурившись, раздаёт пирог всему подошедшему сброду, царапая пальцы о его подгоревшую корку. А пирогу было всё равно, он молчал, делился, меняясь на глазах, упуская из зеркал отражение за отражением, господи, его же не хватит, уже скрипят колёса и разматывается полиэтиленовая плёнка, но Алисе-то уже тоже без разницы, Алиса идёт с конца, твёрдо зная, что у каждого в руке уже есть пирог и что на блюде уже лежит его смерть, которую он видел несколько секунд назад. Алиса считает секунды, пока хватает дыхания и тех, кому нужен пирог. Когда секунды кончаются, она открывает глаза.

Живая вода из тел доедает пирог. А у Алисы перед глазами пустое блюдо с зеркальным блеском, а за ним — пустая дыра в животе, откуда появился пирог, нора с рваными краями. Из норы появился нож, встряхнулся, скользнул в руку. Алиса порезала зеркальный блеск, порезала какую-то парочку в одинаковых платьицах, помахала рукой обедавшим и шагнула в дыру.

Кажется, она кого-то там увидела.

Да и вообще где-то это всё уже было.

мужская версия

Алису всё настолько задолбало, что награждать этих фигляров казалось страшным, мученическим подвигом, к которому её, как всегда, принудил неизвестно кто и почему. Но у Кэрролла всегда так — вырастает из под ног обаятельный хам и выражает уверенность. И будь добра.

Боже, покарай Англию!

Лев и Единорог сидели неподалеку, выглядели двумя обаятельными хамами и ждали от СВОЕГО чудовища награды. Да я, вообще, первый раз с вами в вагоне — и это проходное купе — какого чёрта? И где я возьму вам пирог?

Вот такую дребедень думала Алиса целый день. Вслух она говорила много другого и, как всегда, неправду.

Это мучило её, но взрослеть она не собиралась, исходя из теории Войта-Кампфа о психологии детской лжи, фрустрации отложенного наказания и "родимых пятен" раннего взросления.

Поэтому Лев и Единорог глотали ложь Алисы и становились всё загадочней. Вокруг шумела дворцовая челядь. Карлики увешивали Алису кружевами подвенечного наряда: с чёрными чулками, красным бантом и — боже! — подведёнными чёрными глазами — она выглядела как мертвенный ангел декаданса. Алиса смотрела на себя в зеркальный поднос и понимала, что ей до слёз, до колик жаль себя. Уроды! Нелюди! Куклы! Как она ненавидела весь этот фиглярский сброд, как хотела домой!

Но, похоже, враньё приобрело самостоятельность и слетало с губ независимо от Алисы.

— А где пирог? — спрашивало враньё. — Я охотно разрежу пирог. Вы должны бы знать, что я мастер разрезать пироги. Пожалуй, никто в мире не разрежет пирог столь правильно, на ровные, аккуратные куски, способные восхитить истинного ценителя ровного среза. Даже самый никудышный нож в этих руках, как по волшебству, преображается и начинает бегать туда-сюда, по мягким изделиям кондитерского треста, и — не скрою — собираются толпы восторженных почитателей и знатоков, когда происходит это священнодейство. Разве что библейское преломление хлебов может соперничать с тем, как я режу пирог, — утверждало враньё.

Лев нервно стучал хвостом, публика тоскливо шепталась, Единорог опустил голову и будто уснул. Все забыли о битве, которая кипела несколько минут назад и слушали враньё маленькой девочки.

Наконец, Лев взревел.

— Я не Единорог! — рычал он. — На меня не действует писк девственниц! Давай дели уже этот проклятый пирог и свалимся слушать Тригви Сейма, на кровати, в темноте, аппаратура за шесть тысяч евро. Или ты считаешь, мы рождены, чтоб сказку сделать былью? Попрыгай, малолетка, ветер перемен давно зашил тебе рот!

И, правда, рот Алисы оказался зашит. На блюде лежал пирог, в руках нож.

— Дели! — потребовал Лев.

Вот сволочи, уроды мягкотелые болваны с несчастными лицами, чтоб вас стошнило — разрезать — раздать — и утопиться. Упасть умереть застрелиться. Не хочу. Зачем это всё? — думала Алиса, разрезая пирог. — Вшивая оболонь. Стоило рождаться, чтобы. Подсыпали бы уже сразу мышьяку, что ли. А ведь ещё потребуют стать королевой, будут жрать мою икру и хамить из-за стола. Мразь! Ничтожества! Лягушки! — Алиса думала с такой ненавистью, что из-под ножа и правда, выскакивали лягушки. Но пирог не хотел делиться.

Может пусть оно всё идёт поездом, размышляла Алиса, распиливая срастающийся пирог, может ну его нафик, и платформа номер шесть, и я давно дома, среди белых халатов, и можно поливать георгины… Если поезд приходит на платформу, где я встречаю саму себя, вернувшуюся из зазеркалья, и раз, два, три — я уже иду домой, а со мной — она, которой выпало пилить проклятый пирог, и я могу думать о любовнике, с которым сейчас встречусь, и слушать рассеяно, даже, зевая, и с улыбкой обещать позвонить, какая чушь, нам не интересны двойники, львы и единороги, мы космополитические суки, запутывающие очами пути юношей, нам ли быть в печали, марья искусница валентина златоцвет…

Алиса очнулась от громового рыка над ухом.

— Ты что там мешкаешь! Мы тоже не из стали! — Лев казался измученным.

— Вы живее всех живых, — парировало враньё Алисы через зашитый рот. — Вас заморишь, как же!

Хотя единорог, похоже, загибался от тоски. Мысли Алисы проносились перед глазами присутствующих как наяву — и жертв становилось всё больше.

Подите нахер суки, — рычала про себя Алиса. — Думаю, как умею. Я не виновата, что привычка вашего прекрасного мира к социопатическому онанизму воплощается в неразрезаемые пироги.

— Да ты не пили его, дурака, — наставлял Лев. — Ты подели его сначала. Обойди народ, пусть каждый окажется не обделёнышем внимания, а частичкой общего целого, ферштейн? Мы чем тут, по-твоему, занимаемся? Лицедействуем, что ли?

Ишь какие, думала Алиса, поднимая тяжёлый поднос и мечтая о постели, клубнике со сливками и котёнке в ногах. Понастроили каравансараев бесплатного счастья, и ты, девочка отдувайся тут за всех, обноси пирогами… А почему не мальчик? Почему не шведский стол, японская мать? Где хвалёная демократичность глобализации? Или это сказочное занудство воспринимать как подарок судьбы, счастье, неопалимую купину? Может надои молока вам повысить и мычать, приветственно махая хвостом по утрам? Сволочи недорезанные… Теперь Алиса понимала персонажа Ирвина Шоу, подсыпавшего яд в булочки, с желанием сделать подарок миру.

Так какого хрена меня сюда родили, уточните раз и навсегда, — думала Алиса, и пирог с ядом таял на подносе. Каждому доставалось по кусочку смерти, позади идущей Алисы возились врачи и возводились погребальные конторы.

Вздувшийся, синий Лев катался по земле и просил прощения за всё, Единорог напротив, всех прощал. Алиса одна шла посреди этого содома, не ведя бровью и не ведясь на панику. Алиса была прекрасна, как именины костлявой. Она, наконец-то, почувствовала, что боль внутри утихает, пружины распрямляются и какой-то окраинный смысл вылезает из подполья вперёд.