78

Теперь я иногда задумываюсь (Правый называет это "спать") про «отдыхать»: вот прошли шесть часов, ну или там восемь, и мы идём отдыхать. Сначала Левый чуть подгибает колени, наклоняет голову и неторопливо вылезает из-под своего края. Диск проседает слева, я делаю маленький шажок или два в сторону, чтобы компенсировать крен. А что будет дальше, я думаю по-разному: иногда Правый никуда не уходит, и мы говорим долго-долго, пусть даже про то, что меня на самом деле нет, и про то, как трудно Философу без Ученика. Потом он просит: не мог бы ты сегодня называть меня Платоном? И я говорю: конечно, Платон. Но иногда (про это я думать не люблю) он извиняется и очень медленно, так, чтобы я успел вернуться в центр, освобождает свой край, и я остаюсь один. Потом я думаю — очень ли это будет тяжело (наверное, очень) и выдержу ли я. Иногда я так и стою, а однажды — вчера, кажется, — я увидел, как осторожно опускаюсь на колени, пригибаюсь как можно ниже, вытягиваю вперёд хобот, и Диск начинает скользить по нему, опасно наклоняясь, пока я на коленях пячусь назад, а всё, что НА ДИСКЕ сверху… Тут я представил, что творится на Диске сверху, вздрогнул и перестал думать эту мысль.

Лучше думать, что я стою… стою… а потом приходит Правый — у него виноватый вид — и, пригнувшись, лезет под свой край. А потом, немножко позже… на несколько минут?.. часов?.. приходит недовольный Левый. Пока он лезет, мы с Правым изо всех сил тянемся вверх, чтобы у него было больше места и он не тряс Ношу. Но чаще всего Правый никуда не уходит. Я сказал ему об этом, и он немного обиделся, а потом, вчера, сказал, что, как большинство философов, не слишком силён в практике. А ещё сказал "ты прав, я — мягкотелая интеллигенция". Слово мне понравилось: оно почти такое же красивое, как Мы, но «элефантум» всё-таки лучше. Теперь я иногда, чтобы сделать Правому приятно, говорю не «вчера», а "час назад" или "минуту назад". Я думаю, он доволен, хотя ворчит, что все это одно и то же.

К вечеру, как обычно, в аптеку набилось полно народу — кому по делу, кому так, погалдеть. Перепало несколько заказов и часовщику. Конечно, луковица с репетиром — это такой подарок судьбы, два раза в наших краях не случится. Некому тут носить луковицы, и скелетонов тут не найдешь. Скелетоны, впрочем, Кирилл Матвеевич видел только в дедовом альбоме по истории часового дела: кружевные колесики, яркие вспышки камешков, ювелирные стрелочки. Его самого в детстве дразнили «скелетоном», это он сейчас раздобрел от сидячей работы, вот уже и одышка появилась, и животик. Так ведь не поверили ему дружбаны, что скелетоны — это такие часы, а дед строго-настрого запретил выносить альбом из дома. Деду Арону, городскому часовщику, досталось еще на долю разных интересных диковинок, даже, помнится, дореволюционную музыкальную шкатулку дед исправлял. Теперь же на интересненькое рассчитывать не приходится — работа, в основном, рутинная: будильник убегает, или стекло треснуло, или батарейки поменять в корейских пикалках. Работа как работа — не хуже, чем цитрамоном торговать. Таня иной раз спросит: «Как вам только не скучно, Кирилл Матвеевич!» А чем скучно? С кварцевыми — скучно, да. А механика — это песня, это ребус, это загадка. Городок маленький, замшелый, здесь еще часы любят. Берегут. Надо будет потом кругляху настенную в аптеке подвести поточнее, профилактику ей сделать. От напряжения заныли глаза. Что-то они часто в последнее время.

Но даже если бы мы и уходили «отдыхать», далеко уйти всё равно не получится. Тут не слишком светло, но я думаю, твердь под нами невелика. Я думаю, это ещё один диск, причём немного выпуклый: когда я стоял Левым, то замечал это сильнее. Ещё эта твердь разделена бороздами — неглубокими, но я стараюсь на них не наступать, а ещё она немножко живёт — мне кажется, я слышу дыхание. А ещё она иногда качается, совсем чуть-чуть, так что если спружинить ногами, то на диске никто и не почувствует. Я спрашивал вчера Правого, но он сказал "пустые фантазии". Я думаю, он просто забыл, как вчера… ну ладно, пусть «позавчера», он говорил, что под нами есть «Черепаха». Я думаю — жаль, что мысли просачиваются только сверху. Я бы с ней поговорил.

Девочки поторапливают последних клиентов и запирают двери, сейчас придет баба Клава, уборщица, а она не любит, когда ее задерживают. Опять же, снять кассу, пересчитать выручку — тоже время нужно. Кирилл Матвеевич со стоном разгибается, ноги затекли, сколько ж он сегодня неподвижной статуей отсидел? На столе разложены отремонтированные часики, в ушах слегка постукивает, ну хоть голова прошла. Надо сегодня побольше прогуляться по весеннему ветерочку, а еще пельменей на ужин купить. «До завтра, девочки!» — «До свидания, дядя Кира!» Он выходит на улицу. На какой-то момент небо над головой старого часовщика вспыхивает сапфировым стеклом, сквозь прореху в неопрятной туче внезапно сверкает солнце.

4 Диска

Могущество

Слова «могущество», и «могу», как мы понимаем, однокоренные. То есть, эта карта указывает, что вы можете абсолютно все (по крайней мере, из того, что вам сейчас требуется). Вплоть до полета на Луну (просто это мало кому по-настоящему нужно бывает).

В плохом раскладе Четверка Дисков указывает на косность, ограниченность персоны, о которой идет речь, или же показывает, что вы сейчас жестко ограничены обстоятельствами (например, не можете выйти из дома, или уволиться с работы до окончания определенного срока, и т. п.)

Дмитрий Дейч

K.525

Вена, 4 июля 1787 г.

Mon très cher Père!

Сегодня с утра я был занят уроками и только к вечеру появилось время для работы. Теперь я закончил, и вот, несмотря на усталость, — сажусь за письмо, чтобы наверстать упущенное. Надеюсь, Вы исправно получили предыдущее об успехе моего концерта, а с тех пор у меня не было и минуты, чтобы написать Вам, и даже — увы — подумать о том, чтобы сесть к столу и заняться чем-нибудь, кроме композиции. Представьте: я в подштанниках, за столом. Почти час ночи. Весь дом уснул, и я один-одинёшенек, как солдат на посту. Зеваю после каждого слова, но не могу прерваться: теперь, когда мы с Вами так близки, эти письма означают для меня последнюю возможность сказать о себе то, что я бы никогда не осмелился сказать раньше.

Вы очень сильно обманывались в сыне, если могли поверить, что я не вспоминаю о Вас по сто раз на день. Вчера говорил с фон Жакеном, и тот заметил, что если бы Вы услышали мой последний квартет, у Вас появилась бы ещё одна причина гордиться мною. Это что! Когда бы вы услышали вещицу, которую я окончил теперь же ночью! Я даже не помышляю о публичном исполнении, хоть и собираюсь записать её в каталог. Возможно, я мог бы выручить за неё какие-то деньги, но чем больше думаю об этом, тем меньше хочется вообще кому-то её показывать. Будем считать, что я приберёг её для Вас лично, и дождусь того момента, когда она будет исполнена в Вашем присутствии, пусть придётся ждать хоть до Страшного Суда. Сегодняшнее происшествие побудило меня прервать работу над оперой и заняться этой пьесой, и — будьте покойны — я делал это с таким пылом и удовольствием, что служанка, услышав моё пение, поднялась наверх — а было уже довольно поздно, и она успела уснуть — чтобы спросить не нужно ли мне чего. Оказывается, я пел слишком громко, и разбудил её, хотя комната прислуги расположена довольно далеко от моей.

А всё началось ещё утром, когда м-ль Адамбергер во время урока неожиданно расплакалась. Я сделал строгое лицо (Вы знаете как плохо это у меня получается) и решительным тоном попросил её не реветь (фу, чёрт! как грубо!). Тем не менее она продолжала ронять слёзы на клавиши, и каждая — величиной с кулак. Мне не оставалось ничего иного как попросить её объяснить столь неожиданный припадок скорби. Бедная девочка сообщила, что её кот Кауниц умер вчера вечером, и она всё никак не может забыть об этом.