Страница 17 из 29
Мчится бешеный шар и летит в бесконечность,
И смешные букашки облепили его,
Бьются, вьются, жужжат и с расчетом на вечность
Исчезают как дым, не узнав ничего.
Демиург, впрочем, не злонамерен. Он лишь исполнен огромного презрения к букашкам, вьющимся вокруг вершины Горы Синайской, этим легковесным созданиям, не способным ни уловить смысла игры, ни даже осознать смысла своих собственных жизней.
Демиург творить хочет. Творить! Но не может, поскольку одержим презрением. Ибо даже лучшие из моисеев его, как зеницу ока хранящие доверенные им скрижали, суть големы глиняные. Творить же можно лишь с любовью и милосердием. А какая любовь к големам-то?
Жадностью гонимый и тоской,
Душной гнилью сброд разит людской,
Дышит вожделеньем, злобой, страхом,
Жрёт себя и сам блюет потом.
Как безнадежно дело воинов Прави! Как торжествует Князь Мира сего, засевший в левом полушарии!
Но кто же виноват, если Сурков слепил этих големов? Кто виноват, что он сделал на них ставку? Кто виноват, что он создал вокруг себя расползающуюся пустыню?
Да и вообще, с его званием Демиурга тоже надо разобраться. ("Да, подвижник, да — отшельник, но отнюдь не святой".) Гностики почитали за Демиурга (и они, кстати, ассоциировали его с Яхве) несовершенного вторичного квазибога, отличного от Отца, о котором говорил Иисус. Демиург создал несовершенную материю и вдохнул в нее несовершенную жизнь. И восстал в гордыне своей против Бога истинного, противопоставив Ему свое земное творение. Отсюда и понятие — Князь Мира сего. Не тоже ли самое произошло с Сурковым и его големами? Начал творить из гордыни, менял по ходу дела "плюс" на "минус" , ноль на бесконечность из горделивого любопытства — смотрел, что получится. Получилось "не очень". Получилось "парламент — не место для дискуссий". А Россия — не место для разумной жизни. Нельзя, неправильно творить без любви — из гордыни, из себялюбия и противопоставления. Так взялась творить третья часть ангелов — и отпала. Вот и Сурков тоже отпал. И обрек все вокруг себя на пустыню. А големы его — и не моисеи вовсе (пусть и с маленькой буквы), а суть бесплодные духи пустыни этой.
Впрочем, пустыня, Сурковым созданная, тоже не бессмысленна. Это — не конец пути, а один из его хитроумных витков. Причина, повод для дальнейшего движения. Над нами Сурков. А над Сурковым — Бог. И Он видит дальше самого Суркова. Отец истинный, далекий, Господь наш, нас Сурковым наказывает. Он же нас им и испытует — и через Суркова дает нам надежду. Ибо та пустыня, в которую поместил нас Владислав Юрьевич, должна возбудить в нас жажду — жажду к Духу. И побудить искать Его. И рыть колодцы, и взывать к Небесам в мольбе о Влаге селестиальной. Испытание Сурковым есть болезненное, но благое испытание — в нем Милость Божья к заблудшим. Потому — восславь Суркова внешнего, Демиурга пустыни Духа. Ибо поставлен он помыкать тобой к славе твоей. Но убей в себе Суркова внутреннего, ветхого. И одновременно прирасти Натаном Дубовицким — Сурковым новым, в духовное тело облекшимся.
Не понял люден, странник Сурков — не понял как горделивое ангелическое существо с наклонностями Мефистофеля — что обожение возможно лишь через человека. Ангелы к этому непригодны — потому в космической иерархии они и стоят позади человека. Вот и придется Суркову возвращаться к человеческому в себе, чтобы спастись. Вновь стать человеком. Найти подходящий крест и распять себя на нем. И когда Сурков это понял, он и решил написать "Околоноля", ибо реально приблизился к нолю очень близко, заглянул уже в само черное, с багровыми отсветами отверстие, в пекло, в дырку от бублика. И ужаснулся.
Впрочем, поговорим не о пустынях, а о садах, не о смерти, а о спасении. Каков Сурков сам в себе и сам для себя? Каково ему там, внутри себя, в темнице тела своего? Ему, который есть то ли воплощенный Дух пустыни, то ли бредущий по ней изможденный странник, сам молящий о глотке воды?
СПАСЕНИЕ ДЕМИУРГА
Так вот, на этом фоне уже не кажется странным, что Натан Юрьевич начинает разговор о таком, казалось бы, абстрактном для него предмете, как спасение.
А вот то, что он постулирует это спасение, как явление, уже почти свершившееся — вот это немного странно. Впрочем, странно лишь с самого что ни на есть первого взгляда.
В этой чудесной обреченности на спасение слышатся мне даже некие кальвинистские перезвоны… Предопределение-де, электы… Знаем-с. Однако нет, это не кальвинизм. Или — скажем так — не совсем кальвинизм (немножко кальвинизма на самом дне все-таки можно наскрести — куда ж без этого, кто ж из интеллектуалов-то наших Кальвином преподобным не грешил?).
Тут что-то значительно более глубокое — чего от Натана (и Владислава) Юрьевича вроде как и не ожидаешь…
Главное в романе спрятано среди строк. Главное — это преображение. И оно сжато в несколько предложений и плотно сбитых параграфов.
Преображение случилось в ту далекую пору, когда не был Егор еще чернокнижником и даже литработником. Когда была еще жива страна, и многое в ней еще было по-настоящему — когда среди мертвых личин еще попадались живые лица, а сам Егор еще был золотистой босоногой личинкой.
Как-то, в те дальние, советские еще годы, увидел Егор родникового Господа в открытом им источнике и понял — тогда еще не разумом, но сердцем, через пребывающего в нем потаенного внутреннего человека, что создан по Образу и Подобию. Что смотрит он на мир глазами Господа, что Господь через него и других, подобных ему воплощенных, заточенных в вещественном мире странников глядит на Космос и благоволит. Там, у Егоркина родника, сам Егорка, еще того не понимая, узрил тайну богочеловеческую.
И тогда же где-то там же, в "донной Руси", в деревне, где жил он в летнее время с доброй старушкой-самогонщицей, среди июльских трав, медовых лугов и богооткровенного перезвона кузнечиков и кобылок, он пережил акт спонтанного, внутреннего крещения, испытал нечто такое, что можно назвать сатори — а можно и Божьим Откровением — услышал изначальную тишину и вибрацию неподверженного тлению Творения, узрил внезапно вечно-длящуюся, вневременную суть мира и вещей, ощутил сердцем великий безмолвный Зов Жизни Вечной.
Это вошло в него, и он принял это в сердце. Стал другим. И потом, много лет спустя, нашло вдруг на него странное, нелепое нежелание стрелять в людей. Христос сошел в ад — воистину сошел.
На самом-то деле именно эти (если не считать финального болда) помещенные на с. 25 два параграфа являются самыми главными в тексте. Они все объясняют и все искупляют — возможно, и помимо воли и понимания самого Натана Дубовицкого.
Заряд этой богочеловеческой тайны и вневременной тишины перевешивает (по крайней мере, таков посыл) все неразумное, что сказал Егор в "нехорошей квартире", и все странное (иного слова, пожалуй, и не подберешь), что сделал и накуролесил в реальной жизни своей демиург Натан Юрьевич, ложную проповедь их покрывает и искривления коллективного ума их распрямляет. Ибо те ошибки, которые делаются в процессе роста, конечно же, подлежат искуплению. И нет в этом ничего удивительного, ибо несказанное преобразование происходит внутри человека после того, как входит в него великая тишина…