Страница 4 из 6
В этот вечер Одетта Тульмонд готовила «плавучий остров», излюбленный десерт свирепой Сью Элен, своей дочери, преодолевавшей постпубертатный период. С зубным аппаратом, явно ее не украшавшим, та безуспешно пыталась устроиться на работу, бегала на собеседования, но тщетно, никто не жаждал предоставить ей постоянное место работы. Одетта взбивала в пену яичные белки, что-то напевая, когда в дверь позвонили. Раздосадованная тем, что приходится прервать столь деликатную операцию, Одетта быстро вытерла руки и, не тратя времени на то, чтобы набросить что-нибудь поверх простой нейлоновой комбинации, решив, что не стоит беспокоиться из-за соседки по лестничной площадке, пошла открывать.
Она застыла с открытым ртом перед Бальтазаром Бальзаном. Слабый, опустошенный, небритый, с дорожной сумкой в руке, он разглядывал ее с лихорадочным блеском в глазах, размахивая конвертом:
– Это вы написали мне это письмо?
– Да… но…
– Уф-ф, я нашел вас.
Одетта замялась в смущении, думая, что он станет ее ругать.
– Должен задать вам один-единственный вопрос, – вновь заговорил он, – мне бы хотелось, чтобы вы на него ответили.
– Да?
– Вы меня любите?
– Да!
Она сказала это не колеблясь.
Для него это был драгоценный миг, миг, доставивший ему наслаждение. Ему и в голову не пришло, что Одетта может быть смущена таким поворотом дела.
Последняя в затруднении потирала руки, не осмеливаясь высказать то, что ее мучило. В конце концов у нее вырвалось:
– Мои белки…
– Простите?
– Проблема в том, что я как раз взбивала в пену яичные белки, и, понимаете, пена, если промедлить, может…
Досадуя на себя, она жестом показала, как оседает яичная пена.
Бальтазар Бальзан, слишком взволнованный, не понял, о чем речь.
– На самом деле у меня есть еще один вопрос.
– Да.
– Можно вам его задать?
– Да.
– Правда?
– Да.
Потупившись, он спросил, не осмеливаясь взглянуть ей в глаза, глаза виноватого ребенка:
– Вы не позволите остаться у вас на несколько дней?
– Что?!
– Просто скажите, да или нет?
Размышление заняло пару секунд, а потом взволнованная Одетта воскликнула со всей непосредственностью:
– Да, но поскорее, пена осядет!
Подхватив дорожную сумку, она потянула Бальтазара в квартиру.
Вот так и получилось, что Бальтазар Бальзан обосновался в Шарлеруа, у Одетты Тульмонд, которая днем работала в магазине, а по вечерам делала украшения из перышек, и в Париже никто ничего не заподозрил.
– Что это вы делаете с перьями? – спросил он как-то вечером.
– Я расшиваю перышками танцевальные костюмы. Знаете, для музыкальных ревю, «Фоли-Бержер», «Казино де Пари», все это… ну, добавка к тому, что я получаю в магазине.
Бальтазар открывал жизнь, совершенно противоположную собственной: ни славы, ни денег, и меж тем это была счастливая жизнь.
Одетта была наделена даром радости. В глубине ее существа, должно быть, играл джаз-банд, непрерывно чередовавший развлекательные песенки и трепетные мелодии. Ни одна житейская сложность не могла выбить ее из колеи. Столкнувшись с проблемой, она искала решение. Поскольку смирение и скромность, составлявшие основу ее характера, ни в коем случае не позволяли ей прийти к заключению, что она достойна лучшего, то Одетта вовсе не ощущала лишений. Так что, подробно описывая Бальтазару кирпичный дом, населенный квартиросъемщиками, кои находились на попечении социальных служб, она говорила только о лоджиях, расписанных в пастельных тонах, о балконах, обрамленных искусственными цветами в пластиковых поддонах, о коридорах, украшенных макраме и геранями или изображениями моряка, курящего трубку.
– Если уж тебе повезло и ты поселился здесь, то тебе уже никуда не захочется переезжать. Только ногами вперед, в сосновом гробу… Этот дом – настоящий райский уголок.
Благожелательно настроенная по отношению к человечеству в целом, она жила в полном взаимопонимании с существами, трактовавшими себя в совершенно ином ключе, так как не судила их. Так, на своем этаже она сдружилась с четой краснокожих фламандцев, что регулярно приобретали абонементы в солярий, а также посещали клубы, где практиковался обмен партнерами; она по-братски относилась к сухому педанту, служащему мэрии, выдававшему безапелляционные суждения по любому поводу; обменивалась рецептами с юной американкой, матерью пятерых детей, у которой порой случались приступы гнева, когда она царапала стены. Одетта покупала мясо и хлеб у господина Вильпута, пенсионера, импотента и расиста, уверяя, что, хоть он и несет ахинею, все же это человеческое существо.
В семье она проявляла такую же открытость: разнузданная гомосексуальность ее сына Руди доставляла ей куда меньше проблем, чем Сью Элен, переживавшая трудный период. Несмотря на то что дочь ее все время отталкивала, она силилась помочь дочери улыбнуться, набраться терпения, сохранять доверие, она пыталась дать ей понять, что хорошо бы расстаться с ее дружком Поло, тупым паразитом, прожорливым и вонючим, которого Руди называл не иначе как «кистой».
Бальтазар был допущен в этот узкий мирок без единого вопроса, будто он был заезжим родственником, которому необходимо оказать гостеприимство. Он не преминул сравнить этот прием со своей собственной реакцией или реакцией жены в ответ на просьбы друзей приютить их в Париже. «А отели на что?!» – каждый раз восклицала в бешенстве Изабель, перед тем как внушить невежливым гостям, что в квартире настолько тесно, что всем будет неудобно.
Поскольку никто не задавал вопросов Баль-тазару, он тоже не спрашивал себя, что тут делает и еще менее – зачем остается. Отказавшись от вопросов, Бальтазар вновь обрел силы, не отдавая себе отчета, до какой степени эта благотворная смена социального и культурного окружения вернула его к собственным истокам. Бальтазар, не знавший отца и брошенный матерью при рождении, рос в разных не слишком богатых приемных семьях – храбрые люди по несколько лет воспитывали сироту вместе с собственными детьми. Совсем юным он рассудил, что нужно пробиваться наверх через учебу: его истинной стихией была интеллектуальная жизнь. За счет различных стипендий и грантов он выучил латынь и греческий, английский, немецкий и испанский, стремясь привить себе культуру, опустошал публичные библиотеки. Он подготовился и поступил в одну из лучших высших школ Франции – «Эколь нормаль суперьер», присовокупив к ней дипломы разных университетов. Эта академическая доблесть должна была увенчаться должностью преподавателя на факультете или чиновничьим кабинетом в министерстве – конформистской уступкой, если бы по пути он не открыл свой главный талант и не решил посвятить себя писательскому ремеслу. Любопытно, что в своих книгах он затрагивал вовсе не тот круг, куда получил доступ в результате своего социального восхождения, а среду, где провел ранние годы жизни: несомненно, это давало ключ к пониманию гармонии его творчества, его популярности и, разумеется, презрения интеллигенции. Будучи причислен к семейству Тульмонд, он вернулся к простым радостям жизни, к лишенным амбиций наблюдениям, к чистому удовольствию жить среди гостеприимных людей.
Однако, беседуя с соседями, он обнаружил, что все в доме считают его любовником Одетты.
Когда он попытался это опровергнуть в разговоре с Филиппом, соседом, оборудовавшим спортзал в собственном гараже, тот попросил не держать его за идиота.
– Одетта вот уже столько лет не принимала в своем доме ни одного мужчину. И потом я тебя вполне понимаю – неплохо ублажить себя. Одетта – красивая женщина. Если бы она дала мне понять, что не против, я бы не отказался.
Сбитый с толку, чувствуя, что отрицание портит репутацию Одетты, Бальтазар вернулся в ее квартиру с новыми вопросами.
«Может ли статься, что я неосознанно хочу ее? Никогда об этом не задумывался. Это не мой тип женщины… слишком… не знаю… да нет, совсем нет… И потом, она моего возраста… Если бы я мог испытывать желание, то, естественно, к той, что моложе… В то же время здесь все ненормально. Впрочем, что я вообще здесь делаю?»