Подружки

Он вышел. Рассвет был свеж и печален.

Глава двадцать первая,

в которой в порт приходит корабль

Крейсер Республики «Арколь» вошел в бухту Галонг через пролив Генриетты. На мостике стоял дежурный офицер, лейтенант де Л'Эстисак, и жестами указывал рулевому трудный и извилистый фарватер, по которому надлежало пройти.

Справа, слева, спереди и сзади корабль окружали странные, очень высокие и очень черные островки, похожие на готические башни, внезапно возникшие из глубины моря. Это был бесконечный лабиринт, серо-зеленый текучий лабиринт, в котором, казалось, могли заблудиться и исчезнуть, не найдя никогда выхода, тысячи и тысячи кораблей. Низкое медно-красное небо висело над гладким оловянным морем. И все время капал туманный мелкий дождик, как будто бы тучи печально плакали потихоньку. Киль «Арколя» пенил мертвую воду, и она разбегалась, сколько мог видеть глаз, двумя длинными прямыми бороздами, которые под острым углом расширялись все больше и больше и пропадали у подножия черных островков, все более многочисленных и все более странных. Л'Эстисак продолжал смотреть на лежавшую перед ним карту и давать указания рулевому; а неподалеку на холщовом складном табурете сидел командир корабля – «старик» – и не вмешивался ни во что, предоставив действовать своему помощнику.

Наконец, пролавировав без перерыва почти час, в течение которого он не сказал ни слова, Л'Эстисак наконец повернулся к командиру и сказал: «Вот порт» и указал на туманный горизонт.

«Старик» спокойно курил и смотрел на скалы, возвышавшиеся совсем близко от корабля.

– Ваши приказания? – спросил Л'Эстисак.

– Стать на якорь у берега.

Сигара, которую он курил, делала отрывистой его речь.

– Налево, пять! – скомандовал лейтенант.

Он подозвал знаком дежурного при рупоре в машину:

– Предупредите, что через четверть часа мы бросим якорь. Командир.

– Что?

– Разрешать ли сообщение с берегом?

– Как вам будет угодно! Не думаю, чтоб кому-нибудь захотелось погулять по этой аннамитской грязи и каменному углю. Неужто вам хочется съехать на берег?

Л'Эстисак утвердительно кивнул головой:

– Да, командир! В Конгаи живет мой друг, морской врач. Рабеф, может быть, знаете? Я не видел его почти два года со времени его женитьбы: я тогда проводил его с женой на пароход.

– Неужели его жена смогла выжить здесь? Она все еще тут?

– Я ничего не знаю про них. Но думаю, что да.

– Впрочем, климат в этой дельте неплохой.

– Да. Простите, командир. Мы уже у берега. Разрешите.

– Пожалуйста. Л'Эстисак скомандовал:

– Свисток! Барабаны, горн! Все по местам! Готовься бросать якорь!

Между чащей островков, теснящихся и надвигающихся друг на друга, как деревья в окаменевшем лесу, вдруг открылась довольно широкая прогалина, и «Арколь» малой скоростью держал путь прямо ко входу в эту прогалину – естественный порт, куда никогда не доходят ни циклоны, ни бури.

Офицерская шлюпка подошла к лестнице большой деревянной пристани. Л'Эстисак вышел на берег, поднялся по лестнице и, стоя на набережной, окинул взглядом весь горизонт.

На юг было море, бухта Галонг и бессчетный архипелаг. За множеством островков нигде не было видно открытого моря. Поэтому бухта напоминала скорее маленькое озеро, чем море. На север открывался странный пейзаж – холмы и болота, над которыми висели клочья низких облаков. Вдоль берега шла ровная дорога, другой стороной примыкавшая к склону холма. На этом склоне стояли домики с кирпичными стенами, черепичными кровлями и острыми бамбуковыми изгородями вокруг садиков. В полуверсте дорога кончалась в аннамитском селении: тридцать улиц, пятьсот дворов, четыре тысячи душ. Вокруг стоявшего неподвижно Л'Эстисака копошилось десятка два мальчишек и девчонок, до такой степени похожих друг на друга, что невозможно было различить их, и все требовали, чтобы Л'Эстисак взял кого-нибудь из них в проводники:

– Капитан! Капитан!.. Надо помогать? Гостиница идти? Почта идти?

Л'Эстисак поднял трость. Смелые ручонки цеплялись за его одежду.

– Ты, – сказал он, взяв за плечо ближайшую к нему девчонку. – А вы все, катитесь! Цыц!

Он знал, как разговаривать с ними.

Девочка указала ему домик, выше других расположенный над дорогой.

– Хороший дорога позади Гранд-Отель.

Гранд-Отель с трех сторон был окружен почти девственным кустарником: хорошая дорога оказалась узкой тропинкой, благоухающей дикой мятой.

– Теперь ты тоже катись! Получай за труды. Девочка исчезла.

Садик был немногим больше какого-нибудь палисадничка в Нейи или в Отейле и состоял из одного сплошного куста гибиска, через который дорожка вела прямо к дому. Он был расположен в восьми ступенях над землей. И Л'Эстисак, поднявшись на них, очутился над цветущими кустами, цветущими так пышно, что совсем не было видно зелени, и весь сад алел, как роскошное поле маков. Сад был расположен на едва заметном склоне; дороги, проходившей внизу, не было видно за разросшимися кустарниками, которые, казалось, старались задушить даже море – мертвое серо-зеленое гладкое море, покрытое повсюду черными островками и так странно обрамлявшее пурпурные кусты.

Л'Эстисак в задумчивости долго смотрел на все это, прежде чем постучать в низкую дубовую дверь.

– Старина! Дорогой!..

Они крепко схватились за руки и не отрываясь смотрели друг на друга братским взглядом, стремясь как можно скорее, с первого же мгновения уничтожить ту пропасть, которая легла между ними за два года разлуки.

– Дорогой, дорогой друг…

И когда они наконец выпустили друг друга, к их голосам присоединился третий, менее суровый голос, тоже произносивший слова приветствия:

– Л'Эстисак!.. Как мило с вашей стороны, что вы сейчас же пришли к нам, как только высадились на берег!..

Протягивая обе руки, к ним бежала мадам Жозеф Рабеф.

Он поцеловал ей руки и ответил на ее приветствие.

– Нет! Нет! – сказала она. – Не зовите меня «мадам»! Такой друг, как вы!..

Он взглянул на Рабефа.

– В том, что я ваш друг, не приходится сомневаться. Но как прикажете вас звать?

– Ну конечно, Алисой, а то как же? Ведь она осталась, как и прежде, вашей маленькой подругой, – сказал Рабеф.

И вдруг, вспомнив, добавил совсем просто:

– Да, правда! Я и не подумал, ведь вы звали ее два года тому назад Селией. Но она не очень любила это имя.

Она слегка покраснела. И, улыбаясь, обернулась открыто и просто к своему давнему приятелю:

– И все-таки, Л'Эстисак, если вам больше нравится Селия.

– Нет, – сказал он, тоже улыбаясь. – Мне больше нравится Алиса.

Они уселись. Она весело болтала.

Комната, в которой они сидели, была удобна и просторна; она была выбелена известкой и целиком затянута местными шелковыми тканями и циновками. Четыре широкие колонны резного дуба подпирали потолок; все балки были тоже резные, сложной и тонкой работы в аннамитском вкусе; мебель тоже была местного, аннамитского происхождения; из фиолетового дерева с перламутровыми инкрустациями; а сиденья кресел, кушеток, дивана и стульев были из гонконгского тростника, такого гибкого и упругого, что на нем отдыхаешь лучше, чем в самом покойном европейском кресле.

Все было красиво и изящно. В китайских вазах и Тонкинской бронзовой курильнице для ароматов стояли букеты гибискуса. На рояле лежала вакнинская вышивка, изображавшая черно-серого дракона. А раскрытые ноты свидетельствовали о том, что рояль служил не только подставкой для вышивки.

Алиса постучала в гонг; вошли два боя, одетые в канхао из плотного черного шелка, и подали на подносе (с них самих величиной) чай, приготовленный на азиатский манер.

– Вам здесь хорошо, – пробормотал Л'Эстисак.

– Очень, – отвечала Алиса.

– Очень хорошо, благодаря этой доброй фее, – сказал Рабеф.