Страница 24 из 33
Не менее правдоподобно истолкование прозвища Кобыла от имени отца Андрея, которого до приезда в Россию звали Гланда-Камбила Дивонович. Он был князем одного из литовских или прусских племен и бежал из своих владений не то из-за нападений Тевтонского ордена, не то из-за междуусобных распрей, вспыхнувших в литовских землях после смерти Великого Литовского князя Миндовга, когда в Новгороде и Пскове оказалось до трехсот семей вынужденных изгнанников, так что даже одна из улиц Новгорода стала называться Прусской.
Тогда по созвучию с именем отца Андрея – Камбила – русские могли прозвать и сына Кобылой, а отчество «Иванович» он получил после того, как Гланда-Камбила Дивонович обратился в православие и при крещении получил имя Иван.
Позднее Романовы утверждали, что их предок возведен в сан боярина чуть ли не самим родоначальником московских князей – Даниилом Александровичем, родным сыном Александра Невского. Имя этого предка было Федор Кошка, и он был ближайшим сподвижником Дмитрия Донского, который, отправившись на Куликово поле, оставил боярина Федора Андреевича «блюсти град Москву и охранять великую княгиню и все семейство его».
А через одиннадцать лет выдал Федор Кошка одну из своих дочерей, Анну, за сына Великого князя Тверского Михаила Александровича – Рюриковича, одного из могущественнейших русских князей. Сына Михаила Александровича звали Федором, который по принадлежавшему ему городу Микулину, расположенному в сорока верстах от Твери, назывался князем Микулинским.
Следующим знаменитым государственным мужем из потомства Андрея Кобылы был Иван Федорович Кошкин – наместник Новгорода Великого, боярин и казначей Великого князя Московского Василия Дмитриевича, сына Дмитрия Донского.
Каждое новое поколение Романовых все теснее роднилось с Рюриковичами: внучка Федора Кошки, Мария, стала женой князя Ярослава Владимировича Боровского – прямого потомка Ивана Даниловича Калиты, дочь Марии и Ярослава Боровских была великой Московской княгиней – женой Василия Темного. А их сыном и был муж Софьи Палеолог – великий князь Московский Иван III Васильевич.
Обо всем этом не сразу, но зато с возможно полною достоверностью и узнала Софья Фоминична.
Родство было наиболее верным средством занять при дворе видное положение, и потомки Федора Кошки использовали это благоприятное обстоятельство как могли.
При Василии Васильевиче Темном, коего числили уже по монаршему счету Василием II, был боярином и родственник Великой княгини, доводившийся Федору Кошке внуком, Захарий Иванович Кошкин. А когда Софья Палеолог приехала в Москву, боярами ее мужа были сыновья Захария Ивановича, коих именовали уже не Кошкиными, а звали по имени их отца – Захарьиными.
Сыновей Захария Ивановича звали Юрием и Яковом, и они стали родоначальниками двух ветвей родословного древа Захарьиных – Захарьиных-Юрьевых и Захарьиных-Яковля. Именно Захарьины-Юрьевы впоследствии подарили России новую правящую династию – Романовых.
В. О. Ключевский о Софье Фоминичне
«Иван был женат два раза. Первая жена его была сестра его соседа, великого князя тверского, Марья Борисовна. По смерти ее (1467 г.) Иван стал искать другой жены, подальше и поважнее. Тогда в Риме проживала сирота племянница последнего византийского императора Софья Фоминична Палеолог. Несмотря на то, что греки со времени флорентийской унии сильно уронили себя в русских православных глазах, несмотря на то, что Софья жила так близко к ненавистному папе, в таком подозрительном церковном обществе, Иван III, одолев в себе религиозную брезгливость, выписал царевну из Италии и женился на ней в 1472 г. Эта царевна, известная тогда в Европе своей редкой полнотой, привезла в Москву очень тонкий ум и получила здесь весьма важное значение. Бояре XVI в. приписывали ей все неприятные им нововведения, какие с того времени появились при московском дворе. Внимательный наблюдатель московской жизни барон Герберштейн, два раза приезжавший в Москву послом германского императора при Ивановом преемнике, наслушавшись боярских толков, замечает о Софье в своих записках, что это была женщина необыкновенно хитрая, имевшая большое влияние на великого князя, который по ее внушению сделал многое. Ее влиянию приписывали даже решимость Ивана III сбросить с себя татарское иго. В боярских россказнях и суждениях о царевне нелегко отделить наблюдение от подозрения или преувеличения, руководимого недоброжелательством. Софья могла внушить лишь то, чем дорожила сама и что понимали и ценили в Москве. Она могла привезти сюда предания и обычаи византийского двора, гордость своим происхождением, досаду, что идет замуж за татарского данника. В Москве ей едва ли нравилась простота обстановки и бесцеремонность отношений при дворе, где самому Ивану III приходилось выслушивать, по выражению его внука, „многие поносные и укоризненные слова“ от строптивых бояр. Но в Москве и без нее не у одного Ивана III было желание изменить все эти старые порядки, столь не соответствовавшие новому положению московского государя, а Софья с привезенными ею греками, видавшими и византийские, и римские виды, могла дать ценные указания, как и по каким образцам ввести желательные перемены. Ей нельзя отказать во влиянии на декоративную обстановку и закулисную жизнь московского двора, на придворные интриги и личные отношения; но на политические дела она могла действовать только внушениями, вторившими тайным или смутным помыслам самого Ивана. Особенно понятливо могла быть воспринята мысль, что она, царевна, своим московским замужеством делает московских государей преемниками византийских императоров со всеми интересами православного Востока, какие держались за этих императоров. Потому Софья ценилась в Москве и сама себя ценила не столько как великая княгиня московская, сколько как царевна византийская. В Троицком Сергиевом монастыре хранится шелковая пелена, шитая руками этой великой княгини, которая вышила на ней и свое имя. Пелена эта вышита в 1498 г. В 26 лет замужества Софье, кажется, пора уже было забыть про свое девичество и прежнее византийское звание; однако в подписи на пелене она все еще величает себя „царевною царегородскою“, а не великой княгиней московской. И это было недаром: Софья, как царевна, пользовалась в Москве правом принимать иноземные посольства. Таким образом, брак Ивана и Софьи получал значение политической демонстрации, которую заявляли всему свету, что царевна, как наследница павшего византийского дома, перенесла его державные права в Москву как в новый Царьград, где и разделяет их со своим супругом».
Рождение великого князя Василия
Однако Захарьины оставались Захарьиными, а Софья Фоминична, как только переступила порог Успенского собора и стала женой великого князя, начала думать о том, как укрепиться в новом положении и стать настоящей царицей. Она понимала, что для этого ей нужно поднести великому князю такой подарок, какой не мог бы сделать ему никто иной в мире: она должна была родить ему сына – наследника престола.
Вскоре после того, как их обвенчали, она почувствовала, как под сердцем сладко повернулся теплый родной комочек – ее первенец, ее чадушко. Ощутив это, она от счастья лишилась чувств. А придя в себя, подумала: «Не Рюрикович повернулся сейчас во мне. Это – Палеолог – и Византийский император, и Московский Великий князь». Однако же ее первенцем оказалась дочь, которая почти сразу же после родов и померла.
Спустя год родилась еще одна девочка, и она почти сразу же скончалась.
Софья Фоминична плакала, молила Матерь Божию дать ей наследника-сына, горстями раздавала убогим милостыню, кисами жертвовала на храмы – и услышала Пречистая ее молитвы: снова, в третий раз, в теплой тьме ее естества завязалась новая жизнь.
Кто-то беспокойный, пока не человек, а только еще неотторжимая часть ее тела, требовательно ткнул Софью Фоминичну в бок – резко, упруго, ощутимо. И похоже, это было и совсем не так, что случалось с нею уже дважды, и совсем иного порядка: сильно толкался младенец, настойчиво, часто.