Страница 29 из 179
«2 марта я приехал вместе с начальником жандармского управления и ознакомился с положением дела. Вновь предложил собраться рабочим, на 3-е марта удалось собрать около 400 (человек), выслушав заявления, нашел их незаконными, почему предложил на сегодня встать на работу, что ими не исполнено. За отсутствием значительного числа рабочих, 900 человек, сделано распоряжение (по) выяснению и аресту вначале наиболее виновных, затем будут проведены аресты остальных для высылки на родину с воспрепятствованием возвращения в Батум».
Меры были драконовскими. Считая свою миссию завершенной, вечером 7 марта генерал-майор отбыл в Тифлис, а в ночь с 7 на 8-е в соответствии с распоряжением Смагина полиция схватила 30 наиболее активных участников забастовки. Узнав об арестах, в полдень 8 марта более 350 рабочих явились к управлению с требованием или выпустить арестованных, или взять под стражу всех. Но получивший соответствующие инструкции помощник военного губернатора полковник Михаил Дрягин тоже не стал «церемониться» с пролетариями — «при помощи роты солдат местного гарнизона к 7 часам вечера он поместил всю толпу в пересыльном пункте».
Власть деспотично демонстрировала силу, и ситуация обострялась с каждым часом. Ночью состоялось совещание комитета. Организаторы забастовки приняли единодушное решение: товарищей на произвол властей не бросать, требовать освобождения арестованных. Однако власти были настороже, и собравшуюся утром 9 марта у пересыльной тюрьмы толпу, в которой были жены и дети арестованных, — на этот раз встретили солдаты. Атмосфера в городе накалялась. К полудню у здания пересыльных казарм под красными флагами невооруженных рабочих собралось уже около трех тысяч. Возмущенные бесцеремонным насилием властей, собравшиеся решили освободить товарищей силой. Демонстранты не верили, что солдаты будут стрелять, но когда, взломав двери, арестованные вырвались на волю, царский полковник дал команду открыть огонь.
Расколов воздух, многоголосый шум толпы заглушил дружный винтовочный залп ощетинившейся штыками цепи солдат в белых гимнастерках. Толпа безоружных людей замерла, а затем отхлынула и, извергая крики проклятий, стала отступать. Солдаты стреляли боевыми патронами. Стреляли в упор. На опустевшей площади, в расплывающихся кровавых лужах осталось четырнадцать убитых — жертвы самодержавного правосудия. Еще 54 человека было ранено. Одетый в рабочую блузу, Иосиф Джугашвили находился в рядах манифестантов. С началом кровавой расправы он вывел из толпы и доставил на квартиру раненого Георгия Каланадзе.
В России снова пролилась кровь. В начале века это было второе кровопролитие такого масштаба. За год до батумских событий царские солдаты расстреляли рабочих Обуховского завода в Питере. При возникновении беспорядков царский режим не обременял себя милосердием, и расстрел батумских рабочих болью отозвался в сердцах пролетарской России бессильным горьким стоном.
Потрясенный случившимся, город замер. Все стало иным. Но репрессии лишь множили поднимавшиеся в народных массах гнев и возмущение; расстрел демонстрантов не остановил забастовки. Сразу после «цивилизованного» убийства рабочих Миха Ормоцад-зе перенес в дом Мате Русадзе, где в квартире Ивана Шапатава жил Иосиф Джугашвили, части типографского оборудования. В ночь с 9-го на 10-е была набрана и отпечатана первая листовка, посвященная кровавым событиям; уже утром она появилась в городе. 12 марта, в день похорон жертв кровавой расправы, отпечатали еще одну прокламацию. Правда, когда рабочий Георгий Мадебладзе заметил слежку за домом, деятельность типографии пришлось приостановить.
Опасения подпольщиков не были преувеличенными. Через некоторое время пристав Чхикваидзе с двумя городовыми явился ночью в квартиру Шапатава. Только мгновенная решительность Деспины Шапатава спасла Иосифа Джугашвили от ареста, а типографию от захвата. Жена хозяина квартиры проявила почти эпическое мужество: преградив приставу дорогу, она встала в дверях с «дубиной в руках».
Пристально глядя в глаза служителя закона, тихо, но решительно она заявила: «Дети спят, твое появление и шум могут их разбудить и испугать». Ошеломленный нескрываемым гневом женщины, но еще более демонстрируемым ею убедительным «доводом», Чхикваидзе принужденно захихикал и ушел. В ту же ночь Ясон Джарнава перевез на фаэтоне печатный станок с принадлежностями к Сильвестру Ломджария, а позже их укрыли в часовне на кладбище Соук-Су.
Спрятав типографское оборудование, Иосиф Джугашвили и Константин Канделаки 24 марта уехали в Тифлис. Они вернулись на следующий день с Георгием Годзиевым, который привез армянский шрифт. 28 марта полиция обнаружила в городе новые листовки, но опасность провала усиливалась, и типографию было решено перепрятать. Ее перевезли в селение Махмудия, расположенное в семи верстах от Батума, в дом крестьянина-абхазца — названого отца Сильвестра Ломджария. 29 марта И. Джугашвили вместе с К. Канделаки были уже в Кобулети, где провели собрание, на котором присутствовало около 20 человек. Было принято решение об организации социал-демократического кружка.
События в тихом Батуме получили широкий отклик в стране; о расправе над рабочими писала «Искра». Деятельность Джугашвили в Батуме оказалась эффективной, но непродолжительной. Хотя за пять месяцев своего пребывания в городе он сумел оказаться не только в эпицентре всех акций протеста, но и направить их в русло ярко выраженного классового противостояния рабочих с самодержавием, он обрел много противников в среде социал-демократической интеллигенции.
Их раздражала его решительность и организаторская воля, но еще более их напугала активизация открытых массовых выступлений рабочих. Это угрожало их личному положению. Из уважаемых в городской среде болтающих «революционеров» они невольно превращались в соучастников открытого бунта, что могло отозваться для местных лидеров не только арестами, но и тюрьмой.
На свое размежевание с Джугашвили его противники из местных «тихих» социал-демократов сами указывали жандармам. Начальник Тифлисского розыскного отделения ротмистр Лавров в докладе Департаменту полиции 29 января 1903 года, назвав ряд лиц, причастных к социал-демократическому движению, «от которых получил информацию», подчеркивал.
«Через перечисленных лиц между прочим выяснилось, что в Батуме во главе организации находится состоящий под особым надзором полиции Иосиф Джугашвили, деспотизм Джугашвили многих наконец возмутил, и в организации произошел раскол, ввиду чего в текущем месяце в г. Батум ездил состоящий под особым надзором Джибладзе, коему удалось примирить враждующих и уладить все недоразумения».
Через некоторое время В. Лавров дополнил характеристику обстоятельств этих разногласий: «Имею честь донести Вашему превосходительству, что во главе Батумского комитета социал-демократической партии состоят: находящийся под особым надзором полиции врач Александр Шатилов, находящийся под особым надзором полиции Иосиф Джугашвили, известный под кличкой (полицейской. — К. Р.) Чопур (Рябой), и некий грузин из окрестностей Казбека по кличке Мохеве. Раскол, начавшийся было в означенном комитете, о чем упоминалось в моем донесении от 29 минувшего января за № 60, произошел вследствие пререкания между так называемыми старыми социалистами, представителем коих является в Батуме Александр Шатилов (в Тифлисе его поддерживали Семен и Прокопий Джугели), и «новыми», упомянутыми выше Иосифом Джугашвили и Мохеве».
Ирония этого доноса об идеологической борьбе в социал-демократической среде состоит в том, что возмутитель спокойствия к этому времени находился не «под надзором полиции». В отличие от остававшихся на свободе своих оппонентов он пребывал в царских застенках. Противники Джугашвили уже «сдали» его в руки властей.
Начавшиеся разногласия не были особенностью только батумских социалистов. Впоследствии они трансформируются в идейный раскол, который войдет в историю как борьба между пролетарской, большевистской, и социал-демократической, меньшевистской, тактикой либеральной интеллигенции. Джугашвили не скрывал своего враждебного отношения к зарождавшемуся меньшевизму.