Борьба и победы Иосифа Сталина

Действительно, жизнь в духовной семинарии протекала одно­образно и даже монотонно. Воспитанники вставали в семь часов утра. Сразу после подъема их заставляли молиться. Затем они пили чай, а после учебного звонка расходились по классам. Занятия, на­чинавшиеся тоже с молитвы «Царю небесный», которую заученно читал дежурный, продолжались до двух часов дня. Обед начинался в три часа, а после переклички, проводимой в пять часов, учащимся запрещалось выходить на улицу. Потом их снова выводили на ве­чернюю молитву. В восемь часов вечера пили чай, и семинаристы вновь расходились по классам готовить уроки. Спать укладывались в десять вечера.

Приведя такое описание, напоминающее картину быта в сте­нах монастыря, Доментий делает заключение: «Мы чувствовали се­бя, как в каменном мешке». Обратим внимание, что бывший семи­нарист дал почти классическое описание не только бытия духовно­го, но и уклада казарменной жизни любого военного учебного заведения. Даже спустя столетие будущие офицеры подчиняются точно такому же целенаправленному режиму службы. В отличие от студенческой вольницы церковь и армия не могут позволить се­бе иные правила подготовки своих кадров.

Что чувствовал, о чем думал, о чем мечтал в этой обители песто­вания христианского послушания юный Сосо? Какая «звезда пле­нительного счастья» светила ему в окно «церковного лицея»? К че­му стремился его пытливый ум?

Увы, грандиозные замыслы и дерзновенные мечты еще не сму­щали сознание сына кавказского горца, выговаривающего русские слова с сильным акцентом. В его сознании перемешались религи­озные настроения матери, полуромантическая и полупрактиче­ская философия отца и незначительный опыт собственных миро­ощущений. Он чувствует себя, как на кромке льда, за которой мо­жет оказаться опасность, поэтому одиночество, робость провин­циала и ощущение собственной бедности заставляют его сторо­ниться товарищей. Он изменился, но не отказался от своего состра­дания к обижаемым людям и от желания помочь им — он просто не выставляет эти мысли напоказ. Но неприятие всякой неспра­ведливости уже укоренилось в ею сознании.

Худощавый, с узким лицом и темными живыми глазами под­росток «был непохож на других». «В этот период, — вспоминал В. Кецховели, — характер товарища Сталина совершенно изме­нился: прошла любовь к играм и забавам детства. Он стал задумчи­вым и, казалось, замкнутым». Более старший семинарист Сеид Девдориани, учившийся уже в третьем классе, еще более наблюда­телен: «Тихий, предупредительный, стыдливый, застенчивый — та­ким я помню Сосо с первых дней семинарии до знакомства».

Казалось бы, странно, что на основании подобных оценок А. Буллок делает неожиданный вывод: «Сталин научился прятать чувства с мастерством опытного лицемера (курсивы мои. — К.Р.), и это свойство стало его второй натурой. В глубине души он вына­шивал ненависть к власть имущим, но не вообще, а лишь посколь­ку был затронут лично он».

Конечно, английский историк выдумал этот вывод. Но, чтобы выглядеть убедительным, он приводит цитату из воспоминаний дочери Сталина — Светланы Аллилуевой, написанных ею уже в по­жилом возрасте. Она утверждала, будто бы «в результате учебы в семинарии он пришел к выводу, что все люди нетерпимы, грубы, обманывают других, чтобы подчинить их своей воле; что все люди интриганы и, как правило, обладают множеством пороков и весь­ма малым количеством добродетелей».

Вызывает изумление: неужели исследователь, цитирующий «воспоминания», не понимает, что эта обличающая всех людей гневная филиппика не имеет даже косвенною отношения к миро­воззрению Сталина вообще и ужтем более к его юношеской фило­софии? Неужели Буллок не может осознать, что этот озлобленный упрек в отношении «человечества» не более чем старческий вывод самой Светланы Иосифовны? К которому она пришла на склоне жизни, под влиянием собственных неудач и разочарований. В ней явно говорит возмущение, вызванное пропагандой хрущевского периода, нагло очернявшей ее отца после его смерти. И, пожалуй, англичанин может это понять. Может, но не хочет...

Впрочем, подобные глупости писали и другие сочинители. И лишь после многих десятилетий бездумной пропаганды истори­ки с удивлением стали соображать, что юный Сосо, безусловно, был романтической натурой. Именно эта романтика, замешенная на обостренных чувствах человеческого достоинства и восприятия справедливости, заставила его сделать первые шаги к осознанию социальных проблем. Конечно, все революционеры, вне зависимо­сти от того, осознают они это или нет, являются романтиками, го­товыми жертвовать собой ради человеческого блага, но быть вож­дями, вести за собой, не проявляя страха, массы могут только очень сильные натуры.

Переезд в Тифлис для Иосифа Джугашвили был равнозначен выходу в большой мир. Тифлис считается одним из древнейших го­родов на свете, а на исходе IV столетия он стал столицей Грузии. Поступление в семинарию было многообещающим событием. Он вошел в семинарию, как в храм, и хотя у него уже были серьезные сомнения в религии, но он еще не имел ясных представлений о предопределенности своего будущего.

Теперь, оказавшись вдали от привычных, почти патриархаль­ных мест, в которых прошло его детство, он не мог не почувство­вать свое одиночество. Но его ностальгия трансформировалась не в растерянность, она переросла в ощущения еще более глубокой свя­зи с родиной и заставила серьезнее задуматься о судьбе своего на­рода. Пребывание в мире, замкнутом семинарскими стенами, не могло пройти для него бесследно.

Фасад трехэтажного здания духовной семинарии, на балконе которой висели на железной штанге колокола, выходил к Пушкин­скому скверу, и казалось, что уже это как бы призывало к выбору между послушанием и вольнодумством Несмотря на церковные законы и строгость порядков, тифлисская православная семина­рия являлась в это время «рассадником всякого рода освободитель­ных идей среди молодежи, как народническо-националистических, так и марксистско-интернационалистических».

Конечно, церковь стремилась создать в стенах семинарии осо­бый мир. Сразу за главным входом, на первом этаже вестибюля, с левой стороны, размещались кабинеты инспектора и надзирате­лей, а справа — канцелярия. Прямо от входа находилась «больни­ца». В середине второго этажа располагалась домовая церковь, по обеим сторонам которой размещались классы с окнами, выходив­шими на улицу, учительская и квартира ректора. Из последней ве­ла секретная дверь, через которую ректор наблюдал за поведением учеников в церкви. Спальные комнаты и библиотека размещались на третьем этаже, а гардеробная, столовая и кухня — в подвале зда­ния.

Снаружи, со стороны, противоположной скверу, к зданию при­мыкал большой двор, с растущими в нем акациями и скамейками около них. У стены были сложены большие поленницы, а в глубине двора находилась начальная школа, в которой семинаристы 5-го и 6-го классов давали «приходящим детям» пробные уроки. И все-таки, несмотря на строго регламентированную жизнь, семинария не была «каменным мешком», а местные учащиеся и дети обеспе­ченных родителей вообще жили за ее стенами.

У сына Екатерины Джугашвили такой возможности не было. Видимо, к этому периоду Иосиф серьезно пересмотрел свое отно­шение к религии. Он не мог не обратить внимание на вероломство и предательство, пронизывающие библейскую историю. Нет, он не перечеркивает христианские заповеди и глубинный смысл церков­ного учения. Церковь учила, что даже народы с различными языка­ми, принявшие православие, «объединились в братстве».

Не мог он не впитать и «слова Христа о Его благоговении по от­ношению к бедным людям и осуждении Им тех, кто отягощен земным богатством, чтобы думать о царстве небесном». Христиан­ский идеал мира, в котором нет неравенства и «все люди братья», полностью импонировал устремлениям его взрослеющей души и отвечал уже обозначившимся взглядам и убеждениям. Позже для их осуществления он стал искать свой путь, отличный от церков­ной философии.

Но первоначально к своеобразному «еретизму» подростка под­толкнули не расхождения с церковными догмами, а семинарские порядки. В силу строгости правил и постоянного надзора атмосфе­ра закрытого учебного заведения была суровой, если не сказать жестокой. Между тем эта угнетавшая ум, строго регламентирован­ная атмосфера и ограничения информации имели свою положи­тельную сторону — запреты, подобно библейскому «яблоку», раз­жигали интерес юношей к знаниям.