Кракатит

Он покашливал перед кабиной, где заперся вождь, временами произносил что-то впоголоса, чтоб привлечь его внимание. Наконец Прокоп вышел — губы его были сжаты, в глазах застыло странное выражение. Краффт провел его по обновленной крепости, все показал, продемонстрировал даже, как далеко он может швырять камни в неприятеля — причем едва не слетел в воду. Прокоп не сказал ничего, только обнял доктора и поцеловал его в щеку; и Краффт, побагровев от счастья, ощутил в себе силы сделать в десять раз больше того, что он уже сделал.

Они сели на скамье у воды, где принимала солнечные ванны смуглая княжна. На западе тучи разошлись, и показалось бесконечно далекое, болезненнозолотистое небо; весь пруд зажегся, заискрился, засветился бледным, тоскливым сиянием. Краффт развивал только что сочиненную им теорию перманентной войны, высшего права силы, спасения мира через героизм; все это находилось в страшном противоречии с мучительной меланхолией осенних сумерек, но доктор Краффт был, к счастью, близорук и вдобавок идеалист, а следовательно — абсолютно не зависел от случайной обстановки. Невзирая на космическую красоту вечерней поры, оба ощущали холод и голод.

А там, по берегу, короткими торопливыми шажками семенил Пауль с корзиной на руке; оглядываясь по сторонам, он время от времени взывал старческим голоском: "Ку-ку! Ку-ку!"

Прокоп поплыл к нему на дредноуте. Во что бы то ни стало хотел он выпытать у Пауля, кто его посылает.

— Никто, ваша милость, — уперся старичок, — но моя дочь, Элизабет, служит ключницей…

Он разговорился было о своей дочери Элизабет, но Прокоп погладил его по белым пушистым волоскам и попросил передать кому-то безымянному, что он здоров и полон сил.

В этот день Краффт пил почти один, болтал, философствовал и тут же издевался над философией: действие, восклицал он, действие — это все! Прокоп дрожал на скамейке княжны и неотрывно глядел на одну и ту же звезду — бог ведает, почему он избрал именно ее, оранжевую Бетельгейзе в головах Ориона. Он сказал неправду, он не был здоров; как-то странно покалывало в груди, в тех самых местах, где прослушивались шорохи и хрипы, когда он жил еще в Тынице; голова отяжелела, он весь трясся, охваченный ознобом. А когда хотел заговорить — язык стал заплетаться и зубы так застучали, что Краффт мигом протрезвился и сильно обеспокоился. Поскорее уложил он Прокопа на лежак в кабине, прикрыл чем только мог — в том числе мохнатым халатом княжны — и, часто меняя, стал класть ему на лоб намоченное полотенце. Прокоп твердил, что у него просто насморк; к полуночи он уснул и бредил, преследуемый кошмарами.

XLI

Утром Краффт проснулся только от кукования Пауля; хотел было вскочить, но оказалось, что тело его совсем окоченело он мерз всю ночь и спал, свернувшись, как песик… Поднявшись с грехом пополам, он увидел, что Прокопа нет; одна лодочка из их флотилии колыхалась у берега. Краффт очень встревожился за своего вождя и не задумался бы отправиться на поиски, если бы не боялся покинуть столь хорошо оборудованную крепость. Тогда он принялся улучшать в ней что мог, близорукими глазами высматривая Прокопа.

А тот тем временем, проснувшись весь изломанный, с отвратительным вкусом во рту, озябший и с какой-то мутью в голове, давно уже был в парке и сидел высоко на вершине старого дуба, откуда был виден весь фасад замка. Голова у Прокопа кружилась, и он крепко держался за ветки и не решался взглянуть вниз, чтобы не свалиться.

Эта сторона парка считалась, видимо, уже безопасной; даже престарелые родственники Хагенов набрались смелости и вышли на замковую лестницу; по двое, по трое прохаживались перед фасадом господа, кавалькада всадников промчалась по главной аллее; у ворот снова торчал дед-привратник. После десяти часов вышла сама княжна в сопровождении наследника трона и двинулась к японской беседке.

Внутри Прокопа что-то дрогнуло, ему показалось, что он летит головой вниз; он судорожно стиснул ветки, дрожа, как лист. Никто не пошел за княжной и наследником — наоборот, все поспешили оставить парк и собрались на площадке перед замком. Видимо, предстоял решающий разговор. Прокоп кусал пальцы, чтоб не закричать. Это длилось невероятно долго, может быть час, может быть пять. Но вот от японской беседки бежит наследник — один, весь красный, сжимая кулаки. Группка господ перед замком распалась, все расступились, освобождая ему проход. Наследник, не глядя по сторонам, взбегает по лестнице; навстречу ему с непокрытой головой спускается дядюшка Рон, они обменялись несколькими словами, le bon prince провел ладонью по лбу, и оба ушли в дом. Господа перед замком снова сбились в кучку, склонили головы, потом разошлись по одному. К главному подъезду подали пять автомобилей.

Прокоп, хватаясь за сучья, сполз с дуба, спрыгнул, тяжело ударившись оземь; он хотел как можно быстрее побежать к японской беседке, но — ему стало даже смешно — ноги не повиновались; шатаясь, побрел он, словно продирался сквозь тестообразный туман, и никак не мог отыскать беседку, потому что перед глазами у него все плыло и мешалось. Наконец нашел: вон сидит княжна, шепчет что-то про себя строгими губами, взмахивает прутиком. Прокоп собрал все свои силы, чтоб подойти к ней молодцом.

Она встала, шагнула навстречу:

— Я ждала тебя.

Прокоп едва не наткнулся на нее — ему казалось, что она все еще далеко. Положил ей руку на плечо, странно и неестественно выпрямился и, слегка покачиваясь, зашевелил губами; он думал, что говорит. И она говорила что-то, но он не слышал; все будто происходило под водой. Тут взвыли сирены и гудки отъезжающих машин.

Княжна дрогнула, словно ноги у нее подкосились.

Прокоп увидел бледное лицо с неясными очертаниями; на нем плавали два темных провала.

— Это конец, — явственно и близко услышал он, — конец. Милый, милый, я отказала ему!

Если бы Прокоп владел своими чувствами, — увидел бы: она словно вырезана из слоновой кости, оцепеневшая, мученически-прекрасная в величии своей жертвы; но он только моргал, превозмогая обморочное трепетание век, и ему казалось, что под ним поднимрется пол, чтоб опрокинуть его. Княжна прижала руки ко лбу, пошатнулась; только собралась она упасть в его объятия, чтоб он унес ее, чтоб поддержал, измученную непосильной тяжестью подвига, — как он опередил княжну и без звука рухнул к ее ногам бесформенной грудой, словно весь состоял из тряпок.

Сознания Прокоп не потерял; он водил вокруг себя глазами, совершенно не соображая, где он и что с ним делается. Ему показалось — кто-то приподнял его, вскрикнув от ужаса; он хотел подняться сам, но ничего не вышло…

— Это только… энтропия, — сказал он, воображая, что этим все объяснил, и несколько раз повторил странное слово. Потом в мозгу его что-то разлилось с гулом воды в плотине; тяжелая голова выскользнула из дрожащих рук княжны и стукнулась оземь. Княжна, обезумев, вскочила, помчалась за помощью.

Прокоп неясно сознавал происходящее; почувствовал, как его подняли трое, потащили медленно, будто он свинцовый; слышал их тяжелые шаркающие шаги и быстрое дыхание и удивлялся, отчего его не могут нести в пальцах, как перышко. Кто-то все время держал его за руку; он повернулся и узнал княжну.

— Какой вы хороший, Пауль, — благодарно сказал он ей.

Потом началась какая-то суета, люди задыхались, толкали его — это его вносили по лестнице, но Прокопу чудилось, будто они вместе с ним падают в кружащуюся пропасть.

— Не толкайтесь так, — пролепетал он, но тут в глазах у него все завертелось, и он перестал сознавать происходящее.

Открыв глаза, Прокоп увидел, что снова лежит в "кавалерском покое", а Пауль раздевает его трясущимися руками. У изголовья стоит княжна, и глаза у нее большие, как плошки. У Прокопа все перепуталось.

— Я упал с коня, да? — Он едва ворочал языком. — Вы — вы это видели, да? Бумм — взры… взрыв. Литрогли… нитрогри… микро… Це аш два о эн о два. Слож-ный пере-лом. Подкованная, как лошадь.