Кракатит

Она выскользнула из его рук, пошла причесываться. Испытующе взглянула на свое отражение, потом склонилась перед зеркалом в глубоком реверансе.

— Вот это — княжна, — проговорила она, указывая на зеркало, — а это, — почти без голоса добавила Вилле и положила руку себе на грудь, — это всего лишь твоя девка: теперь видишь… Уж не думал ли ты, что овладел княжной?

Прокоп вздрогнул, как от удара.

— Что это значит?! — И он так стукнул кулаком по столу, что звякнуло разбитое стекло.

— Придется тебе выбирать между княжной и девкой. Обладать княжной ты не можешь; можешь боготворить ее издали, но и руки ей не поцелуешь; и не спросишь у ее глаз — любит ли. Княжна не имеет права: за ней — тысяча лет чистой крови. Ты не знаешь, что мы были суверенами? Ах, ты не знаешь ничего; но по крайней мере ты должен знать, что княжна — на стеклянной горе: туда не добраться. Зато простой женщиной, вот этой обыкновенной смуглой девкой ты можешь обладать; дотронься она твоя, словно какая-нибудь вещь. Ну, выбирай, кого хочешь!

От слов ее Прокопа мороз подрал по спине.

— Княжну! — тяжело выговорил он.

Она подошла, очень серьезно поцеловала его.

— Ты мой, правда? Ты — милый! Ну вот, княжна — твоя. Значит, ты все-таки гордишься тем, что тебе принадлежит княжна? Видишь, какой страшный поступок должна совершить княжна, чтобы кто-то мог хвастаться несколько дней! Несколько дней, или недель… Княжна даже не может требовать, чтобы это было навсегда. Я знаю, я это знаю: с первой минуты, что ты меня увидел, ты желал княжну — от злости, из мужского самолюбия или еще от чего-то, правда? Потому ты так и ненавидел меня, что желал; и я попалась. Думаешь, я жалею? Наоборот — я горжусь, что сделала это. Ведь это — великолепная выходка, верно? Вот так, ни с того ни с сего, попрать себя; была княжна, была девственна, и вот — сама… сама пришла…

Ее речи наводили ужас на Прокопа.

— Замолчи! — попросил он и обнял ее дрожащими руками. Если я вам… неравен… родом…

— Как ты сказал? Неравен? Или ты думаешь, я пришла бы к тебе, будь ты князем? О, если бы ты хотел, чтоб я обращалась с тобой как с равным, я не могла бы… прийти к тебе… вот так. — И она раскинула обнаженные руки. — Вот в чем страшная разница, понимаешь?

У Прокопа опустились руки.

— Вы не должны были этого говорить, — простонал он, отодвигаясь.

Она бросилась ему на шею.

— Милый, милый, не позволяй мне говорить! Разве я тебя в чем-нибудь упрекаю? Я пришла… сама… потому что ты хотел бежать — или дать убить себя, не знаю; ведь любая девушка… По-твоему, я не должна была этого делать? Скажи! Я поступила скверно?.. Видишь! — содрогнувшись, она перешла на шепот. Видишь, ты тоже не знаешь!

— Погоди! — воскликнул Прокоп, вырвался от нее, большими шагами заходил по комнате; внезапная надежда ослепила его. Веришь в меня? Веришь, что я многое свершу? Я умею бешено работать. Никогда я не помышлял о славе; но если хочешь… Я буду работать изо всех сил! Знаешь ли ты, что Дарвина… несли к могиле герцоги? Если хочешь — я свершу… свершу нечто грандиозное. Я умею работать… я могу изменить лицо земли. Дай мне десять лет, и ты увидишь, увидишь…

Казалось, она даже не слушает.

— Будь ты князем — ты довольствовался бы одним моим взглядом, одним рукопожатием и знал бы, верил бы, не смел бы сомневаться… Мне не нужно было бы доказывать это… так ужасно, как теперь, понимаешь? Десять лет! А сумел бы ты верить мне в течение десяти дней? Да что десять дней! Через десять минут тебе всего покажется мало; десять минут пройдет — и ты опять нахмуришься, милый, и станешь беситься, что княжна не хочет тебя больше… потому что она княжна, а ты не князь — правда? Иди доказывай тогда, безумная, несчастная, убеждай его, если можешь; ни одно твое доказательство не будет достаточно убедительным, самое страшное унижениедостаточно бесчеловечным… Бегай за ним, предлагац себя, делай больше, чем любая простая девчонка — и я не знаю, не знаю уже, что еще! Что мне с тобой делать? — Подошла, подставила губы. — Ну, будешь верить мне десять лет?

Прокоп схватил ее, сотрясаясь от рыданий.

— Ну что ж, так уж случилось, — зашептала она, погладила его по волосам. — Ты тоже мечешься на цепи, правда? И все же я не поменялась бы… не поменялась с той, какой я была. Милый, милый, я знаю — ты меня покинешь.

Она сломилась в его руках; он поднял ее, поцелуями раскрыл сомкнутые губы.

Она отдыхала с закрытыми глазами, еле слышно дыша; Прокоп, склоняясь над ней, изучал непостижимый мир этого страстного, напряженного лица — и сердце его сжималось. Княжна очнулась, как от сна.

— Что это у тебя здесь в бутылках? Ядовитое? — Она встала и принялась рассматривать его полки, приборы. — Дай мне какого-нибудь яду.

— Для чего?

— На случай, если меня захотят увезти отсюда.

Серьезное выражение лица княжны встревожило Прокопа, и, чтоб обмануть ее, он начал отмерять в пузырек растворенный мел; но тут она наткнулась на кристаллический мышьяк.

— Не тронь! — крикнул он, но Вилле уже спрятала склянку в сумочку.

— Значит, ты можешь стать знаменитым, — шепнула она. — А я об этом и не подумала. Говоришь, Дарвина несли герцоги? Кто именно?

— Да это неважно.

Поцеловала его.

— Ты — милый! Как же неважно?

— Ну, если хочешь — герцог Аргильский… и Девонширский, — неохотно отозвался он.

— В самом деле! — Она глубоко задумалась, морщина пересекла ее лоб. — Никогда я не предполагала, что ученые такие… А ты сказал мне это просто так, мимоходом — хорош! Дотронулась до его груди и плеч, словно он — новый для нее предмет. — А ты… ты тоже мог бы?.. Правда?

— А вот дождись моих похорон.

— Ох, скорей бы! — рассеянно проговорила она с бессознательной жестокостью. — Ты стал бы ужасно красивым, если б сделался знаменитым. Знаешь, что мне больше всего в тебе нравится?

— Не знаю.

— И я не знаю, — задумчиво протянула Вилле и снова поцеловала его. — Теперь уже не знаю. Теперь, кто бы ты ни был, какой бы ты ни был… — и она беспомощно пожала плечами. Попросту это навсегда, понимаешь?

Прокоп был потрясен таким строгим однолюбием. Она стояла перед ним, закутанная в мех голубого песца, глядела влажными, мерцающими в сумерках глазами.

— Ох, — вздохнула вдруг княжна, опускаясь на краешек стула, — ноги дрожат!

Она стала гладить и массировать их с наивным бесстыдством.

— Как я теперь буду ездить верхом? Приходи, милый, — покажись мне еще раз. Oncle Шарля сегодня нет дома, да если б и был… Мне уже все равно.

Встав, она поцеловала его:

— Прощай.

На пороге остановилась, словно колеблясь, потом вернулась к нему.

— Убей меня, пожалуйста! — произнесла, безвольно опустив руки. — Убей!

Прокоп притянул ее к себе:

— Зачем?

— Чтоб мне не уходить отсюда… и чтоб никогда, никогда больше сюда не приходить!

Он шепнул ей на ухо:

— Завтра?

Взглянула на него — и безучастно опустила голову. Это было… все же это было согласие.

Он вышел в ночной сумрак, когда она давно уже ушла. В ста шагах от двери кто-то поднялся с земли, рукавом отряхивая костюм.

Молчаливый Хольц.