Страница 6 из 8
— Нет, нет, пожалуйста, только не это! Я хотел вас рассмешить, а вы вдруг расплачетесь — это даже смешно…
— Ничего нет смешного.
— Нет? Почему же нет, это вы просто не видите. А вы посмотрите, присмотритесь получше… Уверяю вас, если хорошо присмотреться…
— Какой вы смешной, — сказала царевна.
— Да, я смешной, я очень смешной! Вы даже не представляете, какой я смешной!.. Только… почему же вы не смеетесь?
Ночь кончилась. Аты-баты опять на ногах. Десять шагов туда — десять шагов обратно. Двадцать шагов туда — двадцать шагов обратно.
Я отвязываю бычка и на прощанье машу им прутиком. Я машу прутиком и говорю про себя:
— Пусть им царевна засмеется!
8. ЦАРЬ ГОРОХ
Его дворец.
Первое, что мы видим, — это распахнутое окно. Первое, что мы слышим, доносящийся из окна оглушительный хохот. От этого хохота сотрясается весь дворец, и кажется, это он хохочет, широко разинув свое окно.
Мы хотим пройти мимо, но тут в окне появляется голова царя, сопровождаемая головами министров.
— Эй, ты, — кричит царь Горох. — Куда ведешь своего осла?
— Это не осел, — говорю я и выставляю бычка наперед, чтобы царь его получше увидел.
— Ты молчи! — ликует царь. — Я у него, а не у тебя спрашиваю!
Он хочет сказать, что спрашивает у моего бычка. А осел, дескать, я. Это он так шутит.
— Так, говоришь, не осел?
Головы министров покатываются со смеху и дружно скатываются с окна. Остается только веселая голова царя Гороха.
— Ох, — говорит царь, — ты меня совсем уморил! Ничего не скажешь, веселый парень. Значит, как ты говоришь? Не осел? Вот это отмочил! Ты погоди, я сейчас к тебе выйду!
Царь исчез в окне и тут же появился на ступеньках.
— Так, говоришь, не осел? Это ничего, остроумно.
Царь присаживается на ступеньку и снимает с головы корону, обнаружив при этом великолепную, прямо-таки царскую лысину.
— Жарко нынче в короне, — объясняет свои действия царь. — И вообще без головного убора — это как-то здоровее для организма. А? Как ты находишь?
— Я не знаю.
— Не знаешь? — засмеялся царь и смеялся долго, до слез. — Это ничего, остроумно. Я вижу, с тобой не соскучишься. А это у тебя кто? — царь хитро подмигнул: — Не осел?
— Да нет, это бычок.
— Не жареный, нет? Терпеть не могу бычков в сыром виде!
— Он не сырой, он живой!
Царь Горох гладит бычка по спине, треплет его за уши:
— Это он для себя живой, а для нас — просто сырой, верно?
Разговор принимает такой оборот, что я чувствую — надо скорей убираться. Но царь и не собирается нас отпускать, он только еще вошел во вкус разговора.
— Значит, ты так: из сказки в сказку? Вроде бы путешествуешь? Ну, это ничего: у меня полцарства ходит по миру. Перекатигорошки. А вот интересно знать: что ты скажешь о соловье-разбойнике?
Непонятно, почему он вспомнил о соловье? Наверно, потому, что тот тоже летает из сказки в сказку.
— О соловье я много могу рассказать. Это такая птица!
— Отлично сказано, — похвалил меня царь. — Ну, вот и расскажи. Ты расскажи, а я послушаю — что за птица соловей-разбойник.
— А почему вы говорите, что он разбойник? Разве он что-нибудь натворил?
— Ну и шутник! — рассмеялся царь. — Ну и весельчак! Значит, ты не знаешь, разбойник он или нет?
Царь внезапно оборвал смех и сказал совершенно серьезно:
— Лисичка-сестричка съела братца-кролика. Братец-волк съел лисичку-сестричку. В такой обстановке нельзя забывать о соловье-разбойнике, нельзя закрывать на него глаза… Вот смеху-то!
Он опять смеялся, но я не мог забыть его серьезного выражения.
— Я не закрываю, — сказал я. — Я, честное слово, не закрываю!
— Ну так как же? — широко улыбнулся царь. — Разбойник он или не разбойник?
«Аты, баты, три рубля», — звучит у меня в голове. Я пытаюсь отделаться от этой фразы, но она все звучит и звучит, и, запутавшись окончательно, превращается в нечто совершенно нелепое: «А тебя-то — труляля!» Кого это тебя? Моего бычка? Соловья? Или, быть может, царевну Несмеяну?
Аты, баты, три рубля, а тебя-то труляля! Вот так, когда нужно найти слова, никогда их не находишь.
— Разбойник, — говорю я и, чувствуя, что это совсем не то, добавляю: Подумать только, такой соловей — и такой разбойник! А на вид — маленькая, неприметная птичка…
— Постой, постой — ты о ком говоришь? Соловей-разбойник не птичка, а великан, настоящее чудовище… — Он помолчал и вдруг — словно что-то вспомнил: — А эта… птичка соловей?.. Значит, она тоже разбойник?
«Какой же она разбойник?» — хотел я сказать, но посмотрел на него и опять растерял все слова. Я смотрю на царя Гороха, и мне хочется закрыть глаза, но я вспоминаю, что их нельзя, нельзя, нельзя закрывать… И опять получается труляля.
— Разбойник, — говорю я, — разбойник.
— Ну, ты молодец! — засмеялся царь. — Балагур! Рубаха-парень! Эй! крикнул он, надевая свою корону. — Разыскать соловья! — и продолжал, обращаясь ко мне: — Так, говоришь, не осел? Это ничего, остроумно!
Я стал собираться, но он опять меня удержал:
— Ты веселый парень, и я тебя за это люблю. А этих, горошков, я не люблю, потому что они все какие-то невеселые. Тоже — придумали: хорошо смеется тот, кто смеется последним. А кто будет первым, я тебя спрашиваю? Я-то сам, конечно, стараюсь. И я, и мои министры. Эй! — крикнул царь, и министры появились в окне, весело гогоча. — Вот видишь, делаем все, что можем.
Царь Горох сел поплотней, и снял с головы корону.
— А сам-то откуда?
— Из сказки про белого бычка.
— Ну и как там? Что слышно? Какие новости?
— Рассказать вам сказку про белого бычка?
— Валяй, выкладывай!
— Вы говорите — выкладывай, я говорю — выкладывай. Рассказать вам сказку про белого бычка?
— Ничего, — одобрительно хмыкнул царь, — остроумно придумано.
— Вы говорите — придумано, я говорю — придумано. Рассказать вам сказку про белого бычка?
Тут к царю подбежал министр:
— Ваше величество! Несмеяна смеется!
Видно, все же мой прутик подействовал.
— Смеется? — спросил царь, уже не смеясь, а, наоборот, очень серьезно. — И как же она смеется? От души?
— Сейчас уточним, ваше величество!
— Уточните! — коротко приказал царь. И повернулся ко мне с прежней улыбкой: — Так про какого ты говорил бычка? Про этого, черного?
— Вы говорите черного, я говорю — черного…
— Так, говоришь, он черный? — перебил меня царь Горох. — То-то я смотрю — темная личность…
— Вы говорите — темная личность, я говорю — темная личность…
— Значит, темная? Ах он, разбойник!
— Вы говорите — разбойник, я говорю — разбойник…
— Что ж ты раньше молчал? — царь встал со ступеньки и надел корону на голову: — Эй, стража! Взять этого разбойника!
Из дворца выкатились шуты гороховые, подхватили бычка и укатились прочь.
— Постойте, куда же вы? Это же мой бычок!
— Ты говоришь — мой бычок, я говорю — мой бычок…
— Но он мой!
— Ты говоришь — мой, я говорю — мой… Действительно, ловко придумано. И чего ты машешь прутиком? Тут ведь тебе не стадо!
Я махал прутиком, чтобы вернуть своего бычка, мне очень хотелось вернуть бычка, но прутик не действовал… Или мне недостаточно сильно хотелось?
Я повернулся и побрел из дворца.
— А, здорово, садись, выпей чайку!
Аты-баты опять отдыхают, окружив так удачно купленный самовар.
— Спасибо, не хочется.
— А мы, как видишь, сторожим. Все ее, Несмеяну.
Из башни доносился девичий смех.
— Но если она смеется, зачем ее сторожить? Раз она смеется, значит, она поступает правильно?
— Ну, это, брат, как сказать… Смеяться тоже можно по-разному. А Несмеяна смеется не так, как смеются все… Не в том значении…
— А у меня забрали бычка… Я рассказал царю сказку, а он забрал у меня бычка…
И тут заговорил Перекатигорошек, который прежде молчал. Когда человек молчит, неизвестно, что за слова в нем скрываются, а это бывают такие слова… Я бы лично запретил людям молчать, пускай говорят все, что думают, чтобы все, что они думают, было известно.