Страница 14 из 25
— Я сейчас, быстро! — Андрей рванул дверцу. — Краски забыл… — И тут же остановился как вкопанный.
Одинокая фигура маячила вдали — там, где начинались песчаные парковые дорожки, ведущие к белой беседке. Знакомой показалась Андрею фигура. «Это Сёмка!» — узнал он.
Сёмка между тем медленно выплывал на свет, проявлялся, приближался. Руки в карманах, широченные брюки метут асфальт. «Где он был ночью? — подумал Андрей. — Что делал? Куда сейчас идёт?» Спешить, похоже, Сёмке было некуда. Он шёл домой, но как сомнамбула — по инерции. Отчуждение от нормальной, привычной человеческой жизни излучала Сёмкина фигура. А ещё: отчаяние и исход, когда уже поздно что-либо изменить, когда, как говорится, кубок об пол! Вот что прочитал Андрей в заломленной набок кепке, в небрежной походке, в самом факте неприкаянного утреннего одиночества. Навстречу беде, казалось, шагает Сёмка, стиснув зубы, не глядя под ноги…
— Это… кажется, Сёмка… — пробормотал Андрей.
— Андрей! — Анюта схватила его за руку. — Поехали, пожалуйста! Зачем тебе краски? Поехали, Андрей!
— Ты что, не хочешь, чтобы он нас видел? — спросил Андрей. — Ты… его боишься?
Анюта непрестанно теребила ленточку, которой была перевязана голубая коробка.
— Поехали, Андрей! Я ничего не боюсь. Я тебя прошу.
— Ничего-ничего, может, я хочу с ним потолковать? — Андрей сделал шаг вперёд.
— Пожалуйста, Андрей… Не связывайся с ним, умоляю, поехали!
— А чего ты так волнуешься?
— Поехали, Андрей!
Андрей сел в машину, откинулся на сиденье.
Тревога.
Она сгустилась в машине подобно синему ночному воздуху. И Андрей и Анюта — оба дышали тревогой. Странное чувство — тревога — до предела обострило восприятие, позволило увязать вопреки логике вещи, на первый взгляд несоединимые. Разновидностью иного была тревога. Догадка прошла сквозь Андрея, как ток.
— Ну что ж, поехали… — произнёс Андрей, одновременно держа в поле зрения Анюту, идущего навстречу Сёмку, голубую коробку у Анюты на коленях. Когда автомобиль поравнялся с Сёмкой, Анюта стремительно нагнулась завязывать шнурок. Андрей не менее стремительно бросил взгляд вниз. Не нуждался в завязывании шнурок!
Впоследствии Андрей научился справляться с внезапными приступами тревоги, в конце концов даже начал извлекать из них прямую выгоду. Тревога стала его ясновидением. Как светофор, она сигнализировала: «Сбавь скорость! Оглядись! Внимательно оглядись!» Тревога предостерегала, охраняла. Так, например, Андрей пугался, когда ему слишком уж везло, потому что был согласен с древними греками, которые, как известно, считали, что чрезмерный избыток в одном направлении приводит к насильственному изменению в другом, противоположном. По их мнению, люди, ставшие чрезмерно богатыми или же заполучившие чрезмерную власть, подвергаются особой опасности впасть в крайнюю нищету и зависимость. Богатство лидийского царя Креза для древних греков не было причиной его падения, но они полагали: для умного наблюдателя это симптом, что в его жизни что-то произошло, нарушилось и это «что-то», вероятно, приведёт его к падению.
Сколько бед миновало Андрея! Время, само всемогущее время как бы протянуло ему руку дружбы. Спокоен и безмятежен был его человеческий век. Лишь в редкие мгновения бунта против этой безмятежности Андрей впадал а отчаяние. Не ограбил ли он сам себя? Но обломал ли сознательно крону, превратившись в голый столб, на который даже воробью не сесть, не зацепиться. Не за что… Сколько, сколько всего могло с ним быть, но не было! Не было… Тревога предупреждала, а Андрей старался не спорить с тревогой.
Зато как легко было во всём остальном! Всё, что задумывал, осуществлялось. Жизнь была податливой, как пластилин. Только верь, верь тревоге! А несбывшееся… Несбывшееся забывалось.
С годами Андрей перестал бунтовать даже и из любопытства. Чувство тревоги с годами так сильно развилось, что Андрей стал улавливать особенный запах тревоги, исходящий от людей, которым предстоят испытания. Это был странный холодный запах слёз, бессонницы, седеющих волос, ночи — глухой, безнадёжной… Странность запаха была в том, то исходил он от внешне совершенно благополучных людей. Мысленно Андрей роднил их с безумным архитектором, который когда-то, заглянул к отцу на огонёк. Андрей с жалостью смотрел на этих людей, пытался как-то их предостеречь, но люди — особенно в моменты благополучия — редко внимают предостережениям.
Тогда, в машине, стремительно летящей по направлению к даче, Андрея посетила первая в жизни тревога. Золотоглазая Анюта была средоточием тревоги, от неё исходил специфический холод. От неё и от коробки, лежащей у неё на коленях. «Анюта ни разу не сказала, что любит меня, — подумал Андрей, — глаза её всегда темны, а губы равнодушны!»
Тревога нашёптывала, что зря, зря, зря затеял он эту поездку, что беда, беда, беда пятым пассажиром едет в машине. «Поворачивай. Так будет спокойнее…» — шептала тревога, но Андрей не послушался.
— Анюта! — наклонился Андрей, — Ты меня любишь?
— Что-что? — громко переспросила Анюта. Даже шофёр обернулся.
— Ничего, — с досадой ответил Андрей. Позади осталась Москва. На тихое дачное шоссе свернули, где почти не ездили машины, где тополиный пух сплетал в воздухе кружева.
Свежий лесной ветер мало-помалу разогнал облако, развеял очертания беды.
А вот наконец и дача. Ласковый сторож кивает головой, открывает ворога. Каким жутким кажется Андрею это безличное доброе покачивание. Беда, беда вновь расставляет вокруг свои знаки!
Володя и Анюта с интересом разглядывали дачу — маленький кирпичный замок на зелёной траве, с верандочками и башенками, с диковинным, наклонным окном наверху.
— Я думал, так может быть только в Англии, — сказал Володя.
Солнце светило в наклонное окно. Окно пылало. Словно с горки съезжало с него солнце — играючи, весело.
Вошли. Для начала устроились в полукруглых кожаных креслах в большой, похожей на зал комнате.
— Какое дивное совпадение, — сказала Анюта. — Сегодня у меня день ангела.
— День ангела — церковный предрассудок! — назидательно сказал Володя. — Эх, жаль Дельту не взяли! Она так давно не была в лесу.
— Надо было её взять — и всё, — ответил Андрей. — Чего сейчас-то говорить!
— В таком случае… — Володя недоговорил, замер с открытым ртом.
На сосну прямо перед окном уселся дятел в красной шапочке, сосредоточенно и интенсивно заработал клювом, Володя моментально забыл про нудный спор, про всё на свете. Венец природы — дятел — сидел на сосне…
Андрей приблизился к Анюте, взял за руку. Никогда ещё не казалась она ему столь привлекательной. Белая полоска зубов матово светилась. Золото в глазах перемешалось с солнечным светом. За окном клубничные грядки, лужайки, цветы, лес — всё солнцем одето. И тишина за окном…
«Интересно, как подействует на неё простор, — подумал Андрей, — ничем не ограниченный вольный простор, где она хозяйка! Ведь я ни разу не видел её не просторе…»
И действительно, Володя и Андрей пошли собирать клубнику, а Анюта вдруг начала танцевать на лужайке. Туфли мешали — оно сбросила их, танцевала босиком, кружилась, смеялась, прыгала.
Упала на траву;
— Я живу, — прошептала, а потом закричала: — Я всё-таки живу!
Володя и Андрей облизывали красные клубничные губы.
— Андрей! — позвала Анюта, глядя в небо, сделав из смуглой ладони козырёк.
Андрей подошёл, наклонился.
— Поцелуй меня! А ты, Володя, отвернись.
— Идите вы знаете куда! — Володя широко зашагал по траве к воротам.
— Заблудишься, — сказал Андрей.
— Ничего, как-нибудь, — усмехнулся Володя, — сами смотрите не заблудитесь.
— Там прямо — озеро. — Андрей склонился над Анютой, увидел свет в её глазах, словно поплыл в счастливый какой-то сон, растворился в мерцающих золотистых искорках, «Вот оно, счастье… — мелькнула мысль. — Всегда бы так плыть и плыть». — Ты… сегодня необычная, — прошептал Андрей, — ты сказала: «Я всё-таки живу…» Что это значит?