Страница 82 из 83
— Подстрелят, — затосковал он.
— Скорее всего, — согласился подполковник, — но когда улетят иностранцы. Мы живём в марионеточной стране.
По обе стороны проплывали большие дома Кутузовского. Вертолёты шли над танком параллельными курсами. Снайпер больше не показывался.
Над всем: над домами Кутузовского, над танком, над вертолётами и облаками разливался неиссякаемый смех.
— Направо, пожалуйста, — буднично, как таксисту, сказал Леон.
Валериан передал команду в недра танка. Танк, как такси, свернул направо в проезд между домами. Французский вертолёт выдержал манёвр, а тяжёлый военный с гроздьями ракет на пузе пролетел вперёд и теперь, судорожно ревя, завалившись набок, разворачивался по кругу.
«Наши вертолёты, в отличие от танков, не лучшие в мире», — подумал Леон.
— Валериан, — спросил он, — неужели вы верите в коммунизм?
Если существовал вопрос, чтобы сделать неиссякаемый смех воистину неиссякаемым, это был именно тот вопрос. Самое смешное, Леон задал его всерьёз. «Неиссякаемый смех — смерть! — вдруг догадался он. — Смерть смеётся неиссякаемее и веселее всех, потому что смеётся последней!»
— Нет, — ответил, подумав, Валериан, — пожалуй, нет, не верю.
— Тогда зачем всё? — спросил Леон.
— Трудно ответить, — пожал плечами Валериан. — Есть вещи, которые трудно объяснить. Слишком много значительных слов. Кто захочет, поймёт. Кто нет, не поймёт никогда. Ты сам знаешь, как это обычно бывает.
— Было татарское иго, — уныло возразил Леон, — социализм. Как-то перемололось. Перемололось бы и это.
— Вероятно, — согласился Валериан. — Да только мельницу сожгли.
— И кузницу, — зачем-то добавил Леон.
— И кузницу, — согласился Валериан, хотя никак не мог знать про сгоревшую зайцевскую кузницу.
— От лжи, разврата можно уйти, — тускло продолжил Леон. — Хотя бы в себя.
— Мы и ушли, — сказал подполковник. — В себя. Куда же ещё? В танк.
— А остальные? Которые остались?
— Мы звали, — пожал плечами Валериан, — Бог им судья. Есть люди, которым нравится смотреть, как горят мельницы и кузницы.
— Значит, всё напрасно? — пробормотал Леон.
Танк встал перед аркой, перед чугунными воротами.
— Здесь сойдёшь? — спросил Валериан. — Или ломать?
— Сойду, тут близко, — Леон соскочил с брони. Снял Калабухову Аню.
Французский вертолёт висел над самым танком. Оператор снимал совсем как несколько дней назад дядю Петю с топором. И опять Леон не сумел против солнца рассмотреть его лицо.
— Сейчас попросит дать интервью, — сказал Леон. Не это он хотел сказать. Но не мог. Слишком много значительных слов. — Спасибо, что подвезли, — сдавленно, ненавидя себя за косноязычие и вообще за всё, произнёс Леон.
«Убожество — моя суть! — решил он. — Кому какое дело, что я думаю про себя? Это не имеет ни малейшего отношения к действительности, потому что умирает во мне!»
Ему хотелось плакать. Но слёзы только бы продемонстрировали, что он ещё и сентиментальное убожество, то есть худшее из убожеств. Поэтому, глотая слёзы, Леон отвернулся.
— И тебе спасибо, — сказал ему в спину Валериан. — Только ты не прав, что всё напрасно. Всё для тебя.
— Для меня?
Чудовищный военный вертолёт показался над крышей.
— Для тебя.
Это было последнее, что сказал Леону Валериан. Крышка люка закрылась. Танк стремительно развернулся, выкатился на Кутузовский.
— За что? — посмотрел в небо Леон. — За что ты так нас ненавидишь?
Из-за угла выбежали какие-то люди. Отшвырнув ненужное белое полотенце, подхватив на руки Калабухову Аню, Леон вбежал в арку родного двора, откуда было рукой подать до подъезда.
Какая-то ещё шевелилась надежда, пока он безуспешно звонил в дверь, нашаривал внутри рюкзака ключи. Они, естественно, оказались в самом недоступном месте: между чудом уцелевшей банкой с мёдом и ботинками.
Но как только пронёсся по пустым комнатам мимо скалящихся с вишнёвого ковра белых призраков, не устающих, однако, попивать русскую кровушку, мимо кухонного стола, на котором не было ничего, кроме чёрствой четвертинки «бородинского», двух пустых бутылок из-под водки и двух стаканов, надежда сменилась недобрым предчувствием.
По дому не было заметно, чтобы работа родителей в малом предприятии «Желание» подняла жизненный уровень семьи.
— Как у нас в володаркиной общаге, — кивнула на стол Калабухова Аня. — Только у нас колбаска бывает.
Леон распахнул холодильник. Внутри было бело, светло и пусто. Хотя нет, в нижней пластмассовой коробке для овощей обнаружилась жестяная банка апельсиновой воды «Си-си».
Уровень жизни семьи определённо поднялся.
Леон вскрыл банку, ополоснул стакан, налил шипящей воды, протянул Калабуховой Ане.
— Вкусная, — одобрила она, — я потом ещё попью.
Леон наскоро обследовал родительскую спальню, отцовский кабинет, свою комнату.
Аня успела выпить всю воду из банки и теперь икала.
Леон ничего не обнаружил.
В дверном проёме кухни мелькнула тень. Леон понял: если где искать, так только на кухне. Где пьётся, там и оставляется. Трудно было вообразить, что, выпив две бутылки водки на двоих, родители оставили весточку Леону (если оставили) в ином месте, а не на кухне, где пили.
Так и есть.
Леон уставился в мусорное ведро. Оно было до половины заполнено библиографическими карточками.
То был плохой знак.
Отец заносил на карточки названия, аннотации нужных ему для работы книг и журнальных статей по марксизму, а также — где, на какой полке искать ту или иную книгу или журнал. Хранились карточки в аккуратных деревянных ящичках. То, что сейчас они, подобно осенним листьям, лежали в голодном мусорном ведре, свидетельствовало не только о том, что древо марксизма облетело, но и о том, что отец более не нуждался в библиографических карточках. Нужда в них могла оставить отца в единственном случае — вместе с нуждой в жизни.
Леон зачерпнул рукой карточки, высыпал на стол.
С обратной стороны некоторые из них были исписаны странным — размашистым и ломким — детским каким-то почерком.
«Сынок, — прочитал Леон на одной и понял: вот оно, что он искал, никогда родители не называли его «сынок». — Когда ты будешь читать, мы, по всей видимости, переедем в. Мы обязательно напишем тебе. Только письма идут слишком долго. Сальватор Дали был коммунистом, сынок».
Сначала, значит, крепко выпили, догадался Леон, потом решили черкнуть. Потому такой почерк. Что значит «переедем в.»?
«Мы знали, Леон, что тебя будут звать Леоном, — прочитал на обороте следующей карточки, — ты не поверишь, но мы назвали так тебя в честь Троцкого. Когда мы учились, нам казалось, что идеалы мировой революции преданы. Мы дали клятву…» — писать далее места не было.
Леон стал перебирать карточки, как игральные карты.
«Мировая революция вернулась к нам с чёрного хода. Весь мир против нас. Синоним слову «несчастный» отныне и надолго — «русский».
«Мы говорим, что вернёмся, но все собираются возвращаться: фараоны, царь Ирод, Иисус Христос, Гитлер. Никакая идея в мире не может ни окончательно победить, ни окончательно умереть. Все уходящие говорят, что вернутся. И когда-нибудь вернутся».
«Нашему народу никогда не хотелось быть русским. Хотелось раствориться в чудовищном, абстрактном. За весь двадцатый век, исключая Отечественную войну, не суждено было нам увидеть что-либо, что дало бы хоть какое удовлетворение чувству русского патриотизма. Народ ненавидел в себе русское. Других объяснений семнадцатому году нет. Партия коммунистов лишь идейно обслуживала нежелание народа быть русским. Это ошибка. Требовалось не идейно обслуживать, а вести. Троцкий понимал. Ком. идея может существовать лишь в непр. развитии, она не может быть направлена внутрь, только вовне. Внутри — болезнь».
«Мы с самого начала знали, что дело не выгорит. В. — романтик. Какие ребята! Крик посреди пустыни. Когда всё проиграно, нечего ставить, кроме. За мечту! Пьём за буд. России! Опять за мечту, за буд. за рай. Нельзя верить тому, кто не может предложить ничего, кроме буд. Это вечный кошмар России».