Одиночество вещей

Тем самым расставлялись последние точки над изгнанным из русского алфавита «i». Как дива на конкурсе красоты, обнажалась в нестерпимом сиянии вторая (так уж вышло, что Леону сначала открылась вторая, а потом первая) мысль Господа: не сам золотой сон (коммунизм) есть смерть, но дерзновение претворить его в жизнь. Подобно языческому Аполлону, с несчастного пастуха Марсия, возомнившего, что он лучше играет на флейте, сдирает Бог живьём шкуру с народа, возомнившего (по его же, Божьему, наущению) что лучше Бога построит на земле царство Божие.

Получалось, не параллельное сновидение, не прозрачный клей разливались над страной, но живая смерть, и, осознав это, Леон в страхе отвернулся от Господа своего, первоначально определившего на смерть возлюбленного ненавидимого (вот первая мысль!) сына, теперь же — возлюбленный ненавидимый народ.

Леону надоело слушать, как отец честит дядю Петю. Это отец-то, который сам любил сиживать с красным носом на кухне, критиковать (главным образом за преступную нерешительность в деле наведения порядка) правительство, вносить уточнения в идею, которая, в отличие от правительства, критике не подлежала.

По части выпивки отца от дяди Пети отличало то, что он не пил до потери сознания, не уходил в недельное небытие. Непринципиальное это (ведь так или иначе оба пили) отличие тем не менее позволяло отцу оставаться нормальным в общем-то человеком, в то время как дядя Петя, могущий любой момент запить и выпасть из жизни, как из гнезда, уже таковым не являлся. Разве пустит нормальный человек из-за пьянки прахом с таким трудом созданное хозяйство? Леон вспомнил термин из учебника географии — «Зона рискованного земледелия». Подумал, что дяди Петина усадьба — «Зона рискованного хозяина».

Умеренность.

Всё в жизни, оказывается, крепилось на умеренности, невыпадении из гнезда. Социализм-коммунизм был подобен алкоголю. Иные народы лишь пригубливали, испытывая приятное озорное возбуждение, русский же упился до того, что перестал быть народом.

— Нарвать кроликам травы? — предложил Леон оживающему дяде Пете.

— Не надо им сейчас травы, — ответил дядя Петя, — замешаю комбикорм. Иди птиц поищи. Утки и гуси, наверное, на озере. Куры… — тяжело вздохнул. — Увидишь, гони сюда, я им засыплю.

— Увижу где?

— Там, — дядя Петя широко обвёл дрожащей рукой заросшие подлеском поля за оградой. — Там они ходят.

Леон вышел за ограду — в лесополе, в зелёные лопушьи уши, в цветотравы, в горячий сухой ветер, в стрекотание кузнечиков, густой медовый лёт пчёл и шмелей.

Может, где-то и ходили дяди Петины птицы, но не возле ограды.

Леон шёл и шёл по лесополю, всё больше превращающемуся в лес, а не видел их. Уже до самого озера, до травяного холма, за которым вставал стеной настоящий лес, добрался Леон, а не было ни кур, ни уток с гусями, хотя он внимательно отслеживал ломаную береговую озёрную линию.

Не в лесу же искать?

Леон решил возвращаться.

Как случилось странное.

С травяного холма молча (вот что удивительно: молча!), подобно лавине, только не из снега, а из перьев и пуха, слетели-скатились куры, утки, гуси, сбились возле ног Леона в горячую, тесную, постепенно обретающую голос, насмерть перепуганную стаю. Эдаким святым Иеронимом, большим, как известно, другом зверей и птиц, топтался Леон у подножия травяного холма по колено в домашних, отчасти, впрочем, одичавших птицах. Вот только причины их внезапной привязанности не понимал.

Но понял, взглянув на вершину холма.

Там стояла большая серая собака с гусем в зубах и без малейшего почтения (плевать ей было, что он святой Иероним) смотрела на Леона. Бездыханный тяжёлый белый гусь, которого собака волочила за шею, лишал её свободы манёвра. Расставаться с гусем, как с синицей в руках, которая лучше журавля в небе, собака не желала. Только это и выручало пока остальных.

Как бы там ни было, собака смотрела сверху вниз на Леона, и чем дольше она смотрела, тем меньше нравилась Леону.

Какая-то она была несобачья эта собачка: с конической рыже-серой мордой, широко расставленными пирамидальными ушами, зелёно-жёлтыми светящимися глазами, в которых определённо угадывалась задумчивость, предшествующая принятию решения. Нестандартного решения, тревожно отметил про себя Леон.

— Пошла вон, дрянь! — заорал, замахал руками.

Однако собака, вместо того чтобы поджать хвост и убежать, напротив, вытянула его в линию с туловищем, отчего сделалась длинной и заострённой, как пика с бунчуком. Чуть присев, не поползла, а низко пошла с холма на полусогнутых (первый раз в жизни Леон видел, чтобы собака так ходила) по-прежнему уставясь ему в глаза.

Тут на озере грохнул выстрел. Какая-то сволочь била гнездящуюся утку, положив на запрет. Выстрел доскользил до берега по воде, как по маслу. Нет для звука лучшего проводника, нежели безмятежное водное пространство.

Собаке, несмотря на всю её нестандартность и изощрённость, всё же слабо оказалось просчитать отдалённость нахождения стрелка. Перекинув задавленного гуся на спину, как наволочку с уворованным добром, исчезла за склоном.

Леон перевёл дух.

Ему было не отделаться от мысли, что не просто так смотрела на него собака. Не на птиц она нацеливалась на полусогнутых с холма, а на него, потому что мяса в нём поболее, чем в гусе.

До сего мгновения кем и чем угодно ощущал себя Леон, но никогда ещё — мясом, на которое кто-то может покуситься, охотничьей дичью. То было совершенно новое ощущение, и нельзя сказать, чтобы оно обрадовало Леона. Если дела и дальше пойдут, как сейчас, подумал он, у этого ощущения большое будущее.

Леон поспешал по лесополю, опасливо косясь по сторонам: вдруг непотребная псина зайдёт с фланга?

Спасённые птицы оживлённо и тревожно гоготали, крякали, кудахтали.

Однако когда показались жерди вдоль столбов, символизирующие ограду вокруг дяди Петиной усадьбы, гигантский бело-коричневый петух с гребнем, напоминающим не расчёску, но многорядную массажную щётку, явил враждебность: сверкнул рубиновым, как кремлёвская звезда, глазом, как-то боком с опущенным крылом и подскрёбом подобрался к Леону с явным намерением клюнуть, уязвить шпорами.

— Сволочь! — отпихнул Леон колышащуюся бройлерную тушу. — Сволочь неблагодарная! Лучше бы тебя сожрала собака!

Отчего-то не забывалась разбойная собака с гусем «зубах. «А остальные гуси уцелели, — тупо подумал Леон. И нечто совершенно несуразное: — Так и Бог прихватил один народец, а остальные отпустил. До поры».

Дядя Петя между тем медленно, хватаясь то за голову, то за поясницу, но с нарастающим автоматизмом входил в работу. Уже осатанело, так что тряслась сараюшка, насыщались пойлом свиньи. Инокам-кроликам дядя Петя задавал похожий на дерьмо комбикорм из страшного выщербленного таза, который, хрипя, волок за собой вдоль клеток на тележке.

— Слава Богу! — смахнул пот со лба, удовлетворённо проводил взглядом устремившихся к кормушкам птиц.

Свободная жизнь в лесополе, судя по их безумному аппетиту, оказалась не больно сытной.

Леон поведал про собаку, задавившую гуся. Дядя Петя пересчитал птиц.

— Четыре кроличьих приплода, — подвёл недельные итоги, — двенадцать цыплят, две утки и два гуся. — И честно, с облегчением признался: — Могло быть хуже. Ах да, — помрачнел, — огород.

Из дома вышел отец.

— Почему столько мух? Клейкую ленту не можешь повесить?

— Мух? Не замечал, — пожал плечами дядя Петя.

— В пасть летят, а он не замечает! — Скрутив из газеты жгут, отец вернулся в дом. Оттуда донеслись глухие хлопки.

— Это не собака, — сказал дядя Петя.

Собственно, Леон и так знал.

— Хитрый змей, совершенно человека не боится! — с непонятной гордостью добавил дядя Петя. — Этот, как его… мутант. По радио передавали: сейчас через Куньинский район пробег дикого чернобыльского зверья. В Зайцах волк. В Песках медведица три пасеки разнесла. В Урицком от кабанья нет житья.

— Куда они бегут? — спросил Леон.