Одиночество вещей

— В общем, так, старуха, — скороговоркой, чтобы быстрее с этим покончить, забормотал Леон, — даёшь мужику, чтобы он натёр свой. Как корку чесноком. Можно поверх презерватива, можно живьём, и балдеешь. Эротический влагалищный стимулятор, должна бы знать! — Леон не был уверен, что правильно объяснил, но всякие заминки тут были неуместны.

— Боже мой, — испуганно выставила барменша на стойку бутылку шампанского. — Сколько тебе лет? В какой ты ходишь класс?

— В какой надо! — буркнул Леон, пряча бутылку школьную сумку. — В рабочий класс! — злобно зыркнул на барменшу.

Идучи к двери, затылком ощущал её скорбный, жалеющий, почти что материнский взгляд. Ещё и блудный сын, подумал Леон, которому некуда возвращаться, потому что неоткуда уходить.

Тяжёлая дверь «Кутузова» закрылась за Леоном.

На проспекте светило солнце, радиоактивно зеленели листья на деревьях, проносились машины. Редкие посетители входили в аптеку и немедленно выходили. Видимо, презервативы и бандажные пояса закончились. Точно так же — с немедленным выходом — люди входили в винный на другой стороне.

Катя Хабло вроде бы удалялась от Леона по сухому весеннему асфальту. Но медленно. Так уходят, когда не хотят уходить. Леон неожиданно почувствовал, как красива жизнь и одновременно как она уходяща. Он не знал, куда, почему, зачем уходит жизнь? Скорее всего, жизнь уходила от себя и красивой была в сравнении с собой же, какой ей предстояло стать. Грусть Леона происходила оттого, что рыжая барменша заговорила человеческим голосом. Человеческое невидимо путалось под ногами, мешало жить. Леон догадался, что жизнь красива уходящим человеческим. И уходяща — человеческим же.

Он в два прыжка догнал Катю Хабло.

Явилась мысль позвать её к себе, распить шампанское, а потом уложить на кровать, под которой хранится в чехле разобранное ружьё, в свинцовое дуло которого Леон заглядывал, как в некий оптический прибор, показывающий конец перспективы.

Мысль решительно овладевала Леоном. После её воплощения ничто не могло помешать Леону самому сделаться частью пейзажа конца перспективы.

Разве только родители.

В последнее время преподавание научного коммунизма в высших учебных заведениях разладилось. Родители всё больше времени проводили дома. Из их разговоров Леон уяснил, что они не возражали читать курсы чистой философии. Но почему-то студенты не желали слушать чистую философию из уст преподавателей-марксистов. Пока ещё родители получали зарплату. Однако в расписании занятий на следующий год научный коммунизм уже не значился.

Прямо на ходу Леон позвонил из уличного висячего стеклянного ящика домой. Удивительно, ящик был цел, аппарат исправен, гудок явственно различим. Только вот панель с наборным диском была выкрашена из краскораспылителя в чёрный траурный цвет. Наверное, кто-то, получив от девицы отказ в свидании, взял да и выкрасил с горя панель. Хотя вполне мог к чёртовой матери разбить или оторвать трубку. Леон подумал, что бытовая культура, пусть черепашьим лагом, но входит в сознание юношества. Об этом свидетельствовала и сохранность соседнего висячего ящика. Там панель была выкрашена в нежно-розовый (девица согласилась) цвет.

Мать мгновенно схватила трубку, произнесла «да» с такой надеждой, словно ожидала звонка, извещающего, что временная заминка с научным коммунизмом истекла, он вновь наступает по всем фронтам. Или на худой конец восстановлен в правах на следующий семестр.

— Задержусь немного после школы, — сказал Леон, хотя каждый день задерживался сколько хотел и никогда не извещал об этом родителей. — Вы там без меня не скучайте.

Дом отпадал.

«Где?» — подумал Леон.

Катя опять немного ушла вперёд и опять не так, как уходит человек, который действительно хочет уйти. Они шли по проспекту в обратную от дома сторону.

Хождение следовало немедленно прекратить. Хождение отнимало волю, перегоняло ум в ноги, ноги же бесцельно разбазаривали ум. Однажды Леон с другой девчонкой проходил по городу пять часов кряду. Под конец бессмысленной прогулки он до того отупел, что поинтересовался у девчонки, продают ли в Уфе (она там была летом на каникулах) мороженое?

— С меня шампанское, — напомнил Леон.

— Я думала, уже всё, — равнодушно отозвалась Катя.

— Плохо ты обо мне думаешь. Мы только начинаем. — Леона огорчило её равнодушие. Единственное, чем он мог его объяснить — тем, что Катя знала всё наперёд.

В то же время Леон совершенно точно знал, что всё на свете предвидеть невозможно. В противном случае терялся смысл существования Бога. Или же этот смысл становился иррациональным. Бог всё знает наперёд, но надеется, что что-то случится вопреки и это «что-то» послужит во благо.

— Вот здесь, — похлопал Леон по вспучившемуся боку сумки.

— Что там? — Катя, похоже, не догадывалась.

«В сущности, предвидение — бесполезный дар, — подумал Леон. — Каждый человек знает, что умрёт, но при этом отнюдь не является ясновидящим. К тому же люди не верят в предсказания. А если верят, это мало что меняет, ибо судьба, как материя, первична, предсказания же, как дух, вторичны. Её дар, — покосился на Катю Леон, — тёмен, и, пока я относительно светел, я ей ясен, она видит меня светленького на своём тёмном экране. Но уйди я во тьму, я стану для неё невидимым, её ясновидение для меня тьфу! Вот возьму сейчас и огрею её бутылкой по башке! Разве такое можно предвидеть? Следовательно, благо… В чём благо? «Благо в том, — помимо своей воли и совершенно вразрез с недавними мыслями подумал Леон, — чтобы не пить шампанского, чтобы немедленно разойтись по домам!»

— Шампанское, — с трудом, как будто из свинца стал язык, произнёс Леон, — у меня здесь бутылка. Я думаю, её надо выпить. Только не представляю где.

— Где угодно, — пожала плечами Катя. — Мир у наших ног.

Леон этого не чувствовал. Мир был желчным потёртым пенсионером, готовым застукать в подъезде и устроить скандал. Молодёжной бандой из Кунцева, гуннами, всё сметающими на своём пути. Маньяком с мужественными чертами лица (в газете был помещён фоторобот), второй месяц насилующим и убивающим женщин на Юго-Западе Москвы. Хмельным злобным милиционером, так и высматривающим, кому бы съездить по морде. Может, мир и был у чьих-то ног. Но это были не ноги Леона.

— Любишь выпить? — подмигнул Леон.

— Трудно сказать, — ответила Катя. — Сегодня пью второй раз в жизни.

— А первый?

— Красивая бутылка была, — сказала Катя. — Брусничный ликёр.

— И… много? — почему-то шёпотом поинтересовался Леон.

— Всю бутылку, — засмеялась Катя.

— Обошлось? — Вопрос беспокоил Леона. Не хотелось, чтобы родители заметили. Мало того что отменили научный коммунизм, так ещё сын пьянствует!

— Обошлось, — ответила Катя. — Я одна была дома. Спать легла. Только вот…

— Что? — встревожился Леон.

— Изрезала в ленточки школьное платье.

— Зачем?

— Не знаю.

— Ножницами? — уточнил Леон.

Катя кивнула.

Некоторое время шли молча.

Леон подумал, что вопрос сродни: продают ли в Уфе мороженое? Сейчас, наверное, уже не продают, подумал Леон.

Хождение следовало прекратить.

— Но ведь это после целой бутылки ликёра, — сказал Леон. — После шампанского на двоих мы не будем резать платье ножницами.

— У нас нет ножниц, — серьёзно ответила Катя.

— Откуда ножницы? — Леон вдруг почувствовал холод, как если бы асфальт под ногами превратился в стальные ножницы, а он бы шёл босой.

У него были ножницы!

На прошлой неделе взял на урок труда да так и таскал с тех пор в сумке. Хотел выложить сегодня утром, а потом почему-то подумал, пусть лежат, мало ли чего. Леон поправил на плече сумку. Ножницы немедленно дали о себе знать, строго звякнули о бутылку. Леон вспомнил, что, решая: оставлять или не оставлять ножницы в сумке, он почему-то подумал о ружье под кроватью и ещё хищно так, помнится, щёлкнул ножницами в воздухе, как бы перерезая невидимую нить.