Не надо, Азриэлла!

— Корень! — дружелюбно представился он, протягивая узкую жилистую кисть. — Корень — это вторая производная от фамилии Корнеев и первая от… — парнишка натренированным движением задрал рубаху, одновременно приспуская штаны, — от этого. Как говорится, ростом невелик, весь в корень ушёл! — Он осклабился.

— Ого, — с уважением сказал я. — Путный протез.

— Сам ты протез. Реальный орган! Можешь потрогать, он чистый.

— Спасибо. Пока воздержусь. Я Матвей.

— Пока так пока. В случае чего обращайся. — Корень неспешно привёл в порядок одежду. — Далеко летишь?

— Пока до орбитального. Там на БХР — и к Пажити.

— О, зашибись, — обрадовался Корень. — Компания разрастается! Я туда же. Родичи спровадили. Лишил невинности одну лялечку, а у неё уже был заключён добрачный контракт, и… Короче, на контроле верности она была. Контроль, ясно, просигнализировал, что верности пришёл абзац. А жених — араб. Абсолютно дикий. Шейх, что ли? Поклялся достать меня хоть из ада и кастрировать. Ну а там шиш найдёт. С нами, кстати, ещё двое гавриков до Пажитей мылятся. Так что ты уже четвёртым будешь.

— Что за гаврики? — спросил я.

— А, один какой-то странный, Костя. Два метра ростом, и морда дебильная. Вместо вещей притащил сетку с мячиками и корзину для баскетбола. По-моему, натуральный овер. Раньше, поди, нарком был, виртуалом или бандюком, а как БИОС перешили, — Корень постучал себя согнутым пальцем по макушке, — так и стал спортсменом не бодаться.

Оверами называли людей, подвергнутых принудительному психиатрическому лечению — подмене болезненных пристрастий другими, менее разрушительными как ддя самого пациента, так и для общества. Чаще всего в качестве нового увлечения им прививали страсть к спорту или к коллекционированию. У нас, впрочем, их звали заменяшками, или просто замами. Как раз этими делами занимался новый мамин супруг.

— С овером общаться — скука смертная, — безрадостно констатировал я. — Второй-то кто?

— Вторая барышня. Пигалица такая длинноногая. Конопатая. Зося, оцени!

— С жёлтым рюкзаком? — Я вспомнил девчонку, вошедшую на территорию космопорта через ВИП-пор-тал.

— Во, точно! Доска доской, но мордашка вроде так ничего. И задок славный. — Корень показал округлым движением рук, насколько хорош задок Зоей. Выходило, что и впрямь — очень даже.

— Ей тоже предлагал подержаться? — с иронией спросил я.

— Ясно. А чего? Ляльки это любят, хоть и стесняются сказать.

— И как успехи?

— Да, блин! — Корень смутился. Однако удержать язык на привязи было для него, видно, задачей совершенно невыполнимой. — Запросто, говорит. И кэ-эк облапит, да кэ-эк надавит. Я от боли чуть не вырубился! Киборг она, что ли? Ты с ней, в общем, поосторожней.

— Ну, положим, я-то свой корень трогать всем подряд не предлагаю.

— Стесняешься размеров? — хихикнул Корень.

Пока я подыскивал достойный ответ, вновь объявившийся голостюард предложил нам последовать примеру других пассажиров и занять в течение двух минут свои ячейки. Раздражённый тем, что последнее слово так и осталось за Корнем, я долго не мог устроиться в стартовой ложе и приладить дыхательную маску.

Перелёт до орбитального комплекса я, погружённый в компенсационное желе и надёжно усыплённый, абсолютно не запомнил. Зато запомнил пробуждение — после полётного наркоза наконец-то перестал болеть зуб.

БХР «Иван Бернулли» — движущийся по брахистохроне малый звездолёт класса «чайный клипер» — на орбиту Пажити лечь не мог в принципе: отклонение от расчётной координатио-временной линии грозило не только жуткими тратами топлива, но и полной потерей ориентации в брахипространстве. Наш модуль (обыкновенный внутрисистемный контейнеровоз, соединённый с БХР лишь крепёжными штангами и аварийным рукавом), имеющий вместо названия убогий номер П-1101, должны были сбросить в полутора астрономических единицах от планеты. Всего «Бернулли» волок на себе четыре прицепа, два из которых были вовсе беспилотными и по сути являлись гигантскими сетками, заполненными чистейшим льдом. Последний модуль, тихоходный тягач, более старый даже, чем наша колымага, предназначался для финишной буксировки айсбергов.

Доставив груз по пунктам назначения, БХР отбывал дальше. Куда? Известить нас о точных планах не озаботились.

В отличие от изящного, похожего на жука-плавунца «Ивана Бернулли» модуль П-1101 был огромен. Стово-сьмидесятиметровый тритон, выпустивший жабры солнечных панелей и раздувшийся от набитых в его пузо удобрений и запасных частей к сельхозтехнике. Для какой-то надобности имелись в нём и сотни полторы пассажирских кают — тесных пеналов с кольцами для гамаков в три яруса. Впрочем, практически все они были забиты под завязку оранжевыми мешками с нитратами. Дверные проёмы пеналов затягивала толстая полупрозрачная плёнка, что позволяло мешкам выпирать в тесные и без того проходы твёрдыми боками. Перемещаться по модулю — санитария оказалась общей, «по коридору до упора и направо» — приходилось из-за этого бочком, каждый раз обмирая от ужаса: а что, если плёнка вдруг лопнет?..

Свободных мест насчитывалось восемь, ровно по числу летящих, плюс кают-компания, она же столовая, соединённая окошком с камбузом. Плюс медицинский блок с вместительным изолятором. Да ещё ходовая рубка, куда доступ пассажирам был строго запрещён.

К счастью, пихать по двое-трое в одну каюту нас не стали. Хотя… от компании Зоей я, наверное, не отказался бы.

Кроме меня, Корня, Зоей и овера-баскетболиста Кости в модуле присутствовал, само собой, экипаж. Два неважно говорящих по-русски, зато вечно улыбающихся азиата, исполняющие роль техников-пилотов, и средних лет крепкий дядька — кок, медик и капитан в одном румяном щекастом лице при моржовых усах. Пилотов звали Сёма и Сеня, капитана — Дарий Платоно-вич. Последним прибыл сухощавый пожилой мужчина, представившийся Захаровым. Мне он отчего-то сразу не понравился, несмотря даже на то, что внешность у него была, в общем, симпатичной, а манеры — обходительными.

Окончательно невзлюбил я его после того, как он пригласил меня в свою каюту и, продемонстрировав карточку с какой-то геральдической птицей, отрекомендовался сотрудником Безопасности Пажити.

Обо мне он располагал прямо-таки исчерпывающей информацией. И ещё большей — о моих родителях. Особенно о маме.

— Я вас не запугиваю, Матвей, — сказал Захаров, будто бы невзначай отгибая полу пиджака. На поясе у него висела кобура. И она не пустовала. — Просто спешу предупредить, пока мы не отшвартовались от станции. Чтобы вы могли, если сочтёте разумным, покинуть корабль сразу после разговора. Ибо, коль скоро мои подозрения подтвердятся, мне придётся ликвидировать вас физически, а тело вышвырнуть в открытый космос.

— Какие подозрения? — с испугом спросил я.

— Подозрения в том, что вы намерены ввезти на Пажить запретные технологии. Нанотехнологии, — уточнил он, душевно улыбаясь.

— Зачем это мне? Наоборот, мой отец…

— О, — перебил Захаров, — сказав «вы намерены», я неверно выразился. Разумеется, речь не о вас и не о вашем уважаемом отце. Василиса Карповна, ваша мать, — вот чьё участие в этом деле настораживает меня воистину нешуточно. Знаете, она ведь в своё время не просто сбежала с Пажити, но пообещала вернуться, чтобы превратить «это сонное болото»… — Захаров нарочно изме-

нил тональность, акцентируя внимание на маминых словах, — превратить в нормальную современную планету. Я знал её тогда весьма хорошо и отлично могу представить, что она подразумевала под нормой! И представляю, каким способом этого можно добиться быстрее всего.

— Да я-то тут при чём?

— Ну как же? — наигранно удивился Захаров. — Вы вполне можете послужить контейнером для миллиардов и миллиардов так называемых ассемблеров. Даже не подозревая о том.

— Вычто, и впрямь думаете, что мама способна заразить Пажить какими-нибудь опасными наноботами?

— О нет! Опасными — никогда. Разумеется, только и исключительно полезными. Но! — Захаров прищурился. — С её точки зрения. Увеличение срока жизни человека, борьба с некоторыми болезнями и тому подобное. Разве это не прекрасно?