Страница 35 из 49
Комментарий Свинаренко
Цитаты из «Окаянных дней» Бунина:
«Как распоясалась деревня в прошлом году летом, как жутко было жить в Васильевском! И вдруг слух: Корнилов ввел смертную казнь – и почти весь июль Васильевское было тише воды, ниже травы. А в мае, в июне по улице было страшно пройти, каждую ночь то там, то здесь красное зарево пожара на черном горизонте. У нас зажгли однажды на рассвете гумно и, сбежавшись всей деревней, орали, что это мы сами зажгли, чтобы сжечь деревню. А в полдень в тот же день запылал скотный двор соседа, и опять сбежались со всего села, и хотели меня бросить в огонь, крича, что это я поджег, и меня спасло только бешенство, с которым я с матерными словами кинулся на орущую толпу».
И еще там же, снова про бунт:
«Если б теперь и удалось вырваться куда-нибудь, в Италию например, во Францию, везде было бы противно, – опротивел человек! Жизнь заставила так остро почувствовать, так остро и внимательно разглядеть его, его душу, его мерзкое тело. Что наши прежние глаза, – как мало они видели, даже мои!»
«В мирное время мы забываем, что мир кишит этими выродками, в мирное время они сидят по тюрьмам, по желтым домам. Но вот наступает время, когда „державный народ“ восторжествовал. Двери тюрем и желтых домов раскрываются, архивы сыскных отделений жгутся – начинается вакханалия. Русская вакханалия превзошла все до нее бывшие…»
«…вырвавшись из этого разливанного моря страшных, несчастных, потерявших всякий образ человеческий, буйно и с какой-то надрывной страстью орущих дикарей, которыми были затоплены буквально все станции, начиная от самой Москвы и до самой Орши, где все платформы и пути были буквально залиты рвотой и испражнениями…»
Еще Бунин цитировал Достоевского, которого вообще, кстати, по ошибке допустили в советскую школу: «Дай всем этим учителям полную возможность разрушить старое общество и построить заново (интересно уже, что будет дальше? То-то же! – И.С.), то выйдет такой мрак, такой хаос, нечто до того грубое, слепое, бесчеловечное, что все здание рухнет под проклятиями всего человечества прежде, чем будет завершено…» Далее Бунин добавлял от себя, обреченно: «Теперь эти строки кажутся уже слабыми».
– Бунин все понял и тут же отвалил – сперва в Москву, а оттуда через Одессу и в Париж. И тем не менее не думаешь ли ты, что все же надо детям давать и другой экспириенс, не только богатой жизни, но также и простой?
– Что, ходить вместе с ними косить? Куда?
– А как американские миллионеры на лето отправляют детей работать официантами? Ты знаком с таким опытом?
– Нет. В книжках читал, а в жизни не видел.
– А я видел. В Штатах – не тут, конечно.
– Тебе повезло…
Бутылка пятая. 1986
Перестройка крепчала. Ускорение росло. Гласность зашкаливала. Даже Чернобыльскую катастрофу рассекретили через каких-нибудь пару недель. Но дружбу народов все еще усиленно пиарили – даже после «событий» в Алма-Ате, где казахи били русских.
Событие года – Сахаров вернулся в Москву… Может, это и было точкой невозвращения: отец водородной бомбы, он же главный диссидент страны, выпущен на волю и предъявлен легальной прессе. Вот она, вседозволенность! Где белое, где черное, кто друзья, а кто враги – не понять. «Все смешалось в доме Облонских». Так гибнут великие царства. Sic!
– Сначала, Алик, давай ты рассказывай про свою жизнь.
– Я продолжал писать диссертацию.
– А чё-то ты ее долго писал! Уже которую главу подряд ты мне про нее рассказываешь!
– Писал сколько положено – три года. С 83-го по весну 86-го. А где-то в феврале 87-го я защитился.
– Ну и какие открытия ты сделал в своей диссертации? Для науки, для страны?
– А в кандидатской не надо делать открытий.
– Да ладно!
– Достаточно новизну продемонстрировать.
– Что, любой долбоёб может сесть и написать диссер и защитить?
– Конечно, если есть какая-то новизна.
– Достаточно, значит, написать то, чего еще не писали до тебя. Мы, репортеры, это делаем каждый день!
– Да, да… В этом смысле мы все кандидаты наук. Но не надо утрировать; все-таки написать диссертацию – это непростая работа!
– А, ну да, кандидатский минимум сдать по научному коммунизму!
– Например. Минимум надо сдать по философии…
– Марксистско-ленинской.
– Нет, по всей.
– Ладно – по всей!
– Я тебе клянусь! Как сейчас помню, Аристотеля мы учили, и Маха, и «бритву Оккама»…
– Давай про «бритву» расскажи.
– Это принцип экономии мышления. Ну, грубо… если есть возможность доказать некий постулат несколькими способами, то самым истинным признается тот, что короче. Зачем объяснять сложно, если можно объяснить просто? Был такой Оккам, и он говорил, что все лишнее надо отсекать.
– А вот Лев Толстой, видно, до Оккама работал.
– Ну, он граф, сидел у себя в имении, работал… Пописывал…
– Ага, он сначала пройдет по деревне, трахнет всех, потом попишет немного, потом попашет землю. Неплохо устроился!
– Мне не очень нравится образ, который ты себе избрал: выглядеть идиотом.
– При чем тут – идиотом? Известно ведь, что он пол Ясной Поляны отымел. Что население там похоже на него. Вообще, известно ли тебе, что он очень любил это дело?
– Ну, это каким-то образом проскальзывало. Заметим, он в этой беде не одинок.
– И за это жена ему вламывала.
– Да.
– Толстого все ведь попрекали, что он начал проповедовать здоровый образ жизни – то есть не здоровый, а, напротив, воздержание – тогда, когда он трахнул несколько десятков тысяч человек.
Он говорил: вы все живете неправильно, совокупляетесь без конца, жрете мясо. А надо есть морковки и думать о вечном. Ему отвечают: дедушка, когда нам будет семьдесят лет, мы тоже будем кушать морковки и бросим совокупляться! Он говорит: нет, вы начинайте прям сейчас, пока вам еще всего хочется! Ему снова отвечают: старый, так нечестно, давай мы лучше сперва поразвлечемся с твое. И людей поубиваем на войне… А вот если бы ты сам приступил к воздержанию в двадцать лет, мы б тебя, может, и послушались…
– Слушай, это мы уже обсуждали!
– Ну. Так тема ж вечная.
– Такая же вечная, как и банальная. Это даже Ильф и Петров в «Двенадцати стульях» обсуждали. Что, когда Толстой писал «Войну и мир», он ел мясо.
Комментарий Коха
И.Ильф, Е.Петров. «Двенадцать стульев». Глава XIX. «Уважайте матрацы, граждане».
«…Лиза всплакнула.
– Лев Толстой, – сказал Коля дрожащим голосом, – тоже не ел мяса.
– Да-а, – ответила Лиза, икая от слез, – граф ел спаржу.
– Спаржа – не мясо.
– А когда он писал «Войну и мир», он ел мясо. Ел, ел, ел! И когда «Анну Каренину» писал – лопал! Лопал! Лопал!
– Да замолчи!
– Лопал! Лопал! Лопал!
– А когда «Крейцерову сонату» писал – тогда тоже лопал? – ядовито спросил Коля.
– «Крейцерова соната» маленькая. Попробовал бы он написать «Войну и мир», сидя на вегетарианских сосисках?…»
– А, ты хочешь сказать, тебя не интересуют вечные темы, потому что ты не собираешься жить вечно.
– Это тоже из Ильфа и Петрова:
«Мне не нужна вечная игла для примуса, потому что я не собираюсь жить вечно!»
– Толстой вот, значит, писал без «бритвы Оккама». А Чехов, которыйтрахался не меньше Льва Толстого, лишнее все же отрезал. Но он, правда, насчет этого особо не распространялся.
– Как – не распространялся? А в письмах?
– Ну разве только в письмах. Но он не брался никого учить, полагая, что это личное дело каждого.