Заре навстречу

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Вопрос о том, где и как провести общее собрание жильцов, больше всех волновал Мартына Редькина.

Вися меж костылей с высоко вздернутыми худыми плечами, оп тревожно говорил жене:

— Слыхала, Асмолов квартиру свою одалживает для сбора. Поняла, куда их умысел метит?

— Значит, поглядим, как настоящие люди живут, — благодушно говорила Капитолина.

— Во-во, значит, на их удочку.

— Какую такую удочку?

— А вот. Войдем это мы, значит, перво-наперво надо ноги о коврик вытереть.

— Что ж, по-хамски весь пол обследить?

— Тэк-с, дальше… Мягкую мебель подставят — садись, значит, пожалуйста. А потом, хозяин квартиры кто?

Значит, сделай уважение хозяину. Будут спорить либо голосовать. Хозяина обозвать, обидеть нельзя, ну и того, и вскочит в комитет.

— Да ты что заранее на человека злобствуешь?

— Я не злобствую, я по политике думаю. А они там ее собьют, потому мы люди стеснительные, и если буржуй к нам с уважением, то мы сразу того, вроде моськи.

— Да ты чего хочешь?

— Надоть их всех в лачуге Полосухиных собрать, чтобы они стеснялись, а не мы. И пусть в натуре глядят, в чем вопрос состоит. В самую многодетную закутку их согнать, к Полосухиным.

— Ты, Мартын, меня в свою политику не ввязывай, я всех людей уважающая, не как ты.

— Выходит, мне с тобой и думать нельзя, жиром опять заросла.

— Ты с Коноплевым думай, он в тюрьмах сидел за то самое.

— Если бы не здоровье, я Коноштеву, как с фронта вернулся, башку бы расшиб.

— Опять за старое. Сказано тебе, он на меня только глазами грустно пучился, и больше ничего.

— Вот за то самое ему и следует.

— Ты бы, Мартын, с утра щи хлебал, на сытое брюхо человек добрее.

— Мое брюхо от обиды жизни к хребту прилипло, клещами не отдерешь.

— Вот потому и злобишься на приличных людей.

И ни в чем они не виноватые. Аккуратно живут, не как мы.

— Пожалела аккуратистов. Поглядим, как они нас пожалеют. — И сердито спрашивал Гришку: — Всех жильцов обошел? Повестки каждому лично вручил?

— Я уже Копоплеву сказал.

— А Коноплев тебе кто? — ярился Редькин. — Отец, да? Ты отцу докладывай.

— Ну каждому в руки дал.

— Ты мне не нукай, а то я тебе так нукну, своих не узнаешь, — и тут же, позабыв, что только что сердился на Гришку, спрашивал Тиму озабоченно: Папаша с мамашей будут или как? Может, им на это внимания нет?

Начальство!

— Я скажу.

— Ты не на словах, а бумажку нашили, они, может, к бумаге более склонные.

— Чего ты к Сапожковым цепляешься, — сердито вмешалась как-то Капитолина. — У их и так дел выше макушки. Варвара Николаевна, гляжу, совсем худышкой стала.

— Партийные пусть тоже придут, посмотрят, — настаивал Редькин.

— Это с каких пор ты партийных обожать стал? — насмешливо осведомилась Капнтолина. — Сам же говорил, они вроде попов: только свой приход и хвалят.

— Я про каких? — смущенно оправдывался Редькип. — Я про тех, которые в господских партиях состоят.

— Тоже рассуждает, вроде знает чего. Коноплев небось человек, а ты на него, как пес, кидаешься.

— У меня с ним свой счет, — угрюмо заявил Редькин.

— Ну вот и выходит, оба одинаково понимающие, а ты его ни в пень не ставишь, — торжествовала Капптолина и передразнила супруга: — "По политике рассуждаю, до политике". Одна у тебя политика: как себя самого получше выказать. Вот!

— Зовп сюда Коноплева! — яростно закричал Редькин. — Зови.

— Мартын, дай сюда костыли и сядь. А ежели что, смотри! Хорошего человека задевать не позволю.

Гришка исчез и скоро явился с Коноплевым. Лицо Коноплева было встревоженно и бледно.

— Здравствуйте, Мартын Егорович. — И, потупив глаза, произнес совсем тихо: — И вам, Капитолина Евлампьевна.

— Садись! — приказал Редькин.

Коноплев покосился на Тиму и Костю и робко попросил:

— Ребятам зачем же такой разговор слушать?

— А ты знаешь, какой мой разговор будет? — сурово спросил Редькин.

— В заблуждении вы, Мартын Егорыч, — кротко сказал Коноплев и, потирая колено широкой ладонью, проговорил с трудом: — Я ведь только душой болел, и все, Пускай Капитолина Евлампьевна подтвердит.

Сворачивая дрожащими пальцами цигарку, ненавидяще глядя на Коноплева, Редькин сказал сипло:

— Ты с этим разговором зря сунулся. Тут я тебе словам недоступный. Я свой счет на тебя не закрыл. А вот об чем разговор будет. Да ты сядь ближе, не колебайся.

Капка, дай костыли, а то башка виснет. На, мой кури, крепче. Разговор серьезный, долгий. И тут нам с тобой надоть руку в руку, чтобы не обошли буржуи-то. Да сядь, говорю, на постели, рядком. Оно лучше будет, довереннее…

Тима не любил Редькина: Редькин кричал на ребят, когда они играли во дворе в лапту:

— Окна, жиганы, повыбиваете! Гришка, марш домой! — И, замахиваясь на сына костылем, шипел, как гусь: — Забаловала мать. Ступай чурки стругать!

Редькин презрительно относился к Полосухину, называя его лоскутником, тряпичником, заплатных дел мастером.

Сколько раз он орал на Полосухиных, что они завоняли своим тряпьем все жилье, что от них даже из-под пола вонь идет, и издевательски спрашивал:

— Скоро свою Феньку замуж отдадите? Приданое небось богатое? Мешка два пуговиц. Вы бы показали, а то позарюсь, брошу Капку и к вам в зятья пойду. Из бархатного лоскута портки тачать. Коноплев-то не прельстился, небось в приданое жилетку просил двубортную, он же о себе много думает. Плешь завел на кумполе для красоты вида.

Но сейчас Редькпн уважительно просил Коноплева:

— Нам надо кучей на них идти. Объяснить все по закону. Стеснение жизни буржуям будет оттого, что трудящимся простор пынче положен. Мол, им по комнате на рыло — самая что ни на есть справедливость. А какой лишек, то революция берет аккуратно. Не кулаком в рожу, а по голосам, которые «за» и «против». Значит, надо, чтобы неимущие жильцы не сомлели от половичков, мягкой мебели и фикусов асмоловских, а твердо себя вели, самостоятельно себя чувствовали. А то мы народ мягкий, вежливый; если нам кто первый «здрасте» кинет, так мы шапку долой и уже спину гнем в дугу за уважение. Я сам мученый. Народ знаю. Ему еще непривычно себя главным считать. Все стелемся, ежимся.

— Это ты правильно рассуждаешь, — согласился Коноплев. — Домовой комитет — это тоже Советской власти палец. Дело серьезное. Политика. И то, что ты на партийных облокотиться перво-наперво решил, — это мне упрек самый что ни на есть. Я ведь тоже так, а зайти к тебе не решался. Ниже момента был. Думал, дашь костылем, и на этом весь наш разговор кончится. А ты вон как высоко мыслишь, — и совсем тихо произнес: — Я ведь о тебе только с одного боку судил. Тоже чуть было в человеке не просчитался. А мы должны теперь все друг дружке в глаза глядеть, а не воротить рожу за обиды и прочее.

— Капка! — восторженно крикнул Редькин. — Чего глаза тупишь? Ничего, гляди вовсю. Вижу, человек, а не паскуда, — и сокрушенно произнес: — Нам бы с тобой сейчас самогона… хлебнуть. Но Капитолина не держит: боится, сопьюсь. Инвалиды, они все от своего горя спиваются. А вот я ничего, только курю цепко.