Страница 66 из 179
— Значит, как мастерицу уважает, — нерешительно говорил отец. Потом вдруг с отчаянием кричал: — Я вам сколько раз говорю: гляди обноски лучше, может, в их клад где зашит, скажем, золото! А вы его стряхнете на пол, а после метлой в помойку. Значит, сами и будете за такую жизнь виноватые, а более никто.
Когда скорняк приходил к Полосухиным пьяным, Костя не впускал его.
— Я же тебя калекой сделаю, — угрюмо дыша перегаром, говорил скорняк. Я же тебя не рукой, а гирькой на ремне гроздить буду.
— А вот видел?
И Костя показывал Бугрову спрятанный в рукаве коротенький черный, косо сточенный сапожный нож.
Скорняк уходил во двор и там начинал буйствовать и орать:
— Тряпишники, лоскутники, обобрали, а теперь в сродственники лезете! Гони деньги, а то к Юносову пойду, он вам от товара откажет, с голоду сгинете!
Из соседнего закута выходил на шум слесарь Коноплев, жилистый, плешивый, с лихо закрученными, будто с чужого лица, большими черными усами, и произносил отрывисто:
— Честных людей срамить? А ну, поди сюда, тебя под ноги положу!
— А ну, тронь! — выл Бугров, вращая чугунную гирю на сыромятном ремне.
— Значит, трону, — спокойно говорил Коноплев и, подойдя вразвалку к скорняку, вдруг присев, ударял его наотмашь в подмышку.
— Ты мне руку свихнул, — визжал Бугров, — ты мне за это ответишь!
— Скажи спасибо, что не голову.
Коноплев шел к Полосухиным и вежливо осведомлялся:
— Может, добавить, чтоб совсем сюда не ходил? Ну, как желаете. Значит, за долг стесняетесь? Правильно. Вы, соседи, люди честные, — и, подумав, заявлял скромно: — Тогда пойду еще добавлю. Слегка. Чтобы не срамил без основания.
Свадьба скорняка с Феней Полосухиной не состоялась.
В тот день, когда в лачуге Полосухина собрались гости, и «молодые» сидели уже за столом, и Феня покорно подставляла свою холодную, впавшую щеку под вялые, сальные от еды губы жениха, вдруг явился Коноплев с винтовкой в руках и с нпм еще двое рабочих, тоже с винтовками.
— Извиняюсь, — сказал Коноплев, — я к вам на полминуты. Только женишка спросить, сколько ему тут должны деньгами.
— А ты кто такой? — закричал Бугров и, зажав в руке вилку, попытался вылезти из-за стола.
— Значит, так, — сказал Коноплев своим товарищам. — Эту свадьбу мы отменяем, поскольку она незаконная и происходит в силу бывшего старого режима, где деньгами человека насквозь покупали. Любови тут никакой нету, одно рабство за долги.
— Нет, ты мне скажи, кто ты такой есть, — кричал скорняк, — чтобы я из тебя потом душу вынул!
— Вот мы тебя сначала отсюда вынем, а потом в другом помещении все объясним.
Против такой отмены долгов старого режима не стал возражать и Капелюхин, который сначала очень рассердился и бранил Коноплева "за самоуправство, проявленное при срыве чужой свадьбы", но потом, узнав подробности всего дела, простил.
Коноплев устроил Полосухина на новую работу — армейским портным при военном училище. Но еще долго семейство Полосухина брало у Юносова обноски для разделки, чтобы уплатить свой долг скорняку.
Коноплев рассказывал о себе иронически и безжалостно:
— Я к революции еще парнишкой прилепился, но не с того боку. Отец на заводе токарем, а я дома из проволоки мышеловки гнул, сбывал вразнос обывателям. Почище отца жить хотел. На толкучке в железном ряду познакомился с гимназистом Меркурием Алмазовым, он там для смит-висона патроны искал. Имя-то настоящее было — Егор Пташкин, его из гимназии выгнали за игру на шгтерео на бильярде. Спрашиваю: "Зачем вам патроны? Воров боитесь?" — "Я, говорит, революционер. Мы, эксы, без болтовни с массами обходимся. Личность — это главное.
Еслп ты личность, то можешь стать хоть Наполеоном, Робеспьером или графом Монте-Кристо. Все зависит от силы воли, кем пожелаешь быть".
Пришел я домой, сел против зеркала, гляжу: рожа.
Нос в расшлепку, губы висят, скулы с обеих сторон торчат, глаза, как у собаки, унылые. Вот те и личность. Стал ходить к Алмазову; он у лавочника на хлебах жил. Сыплет он мне в башку слова все о том же: чем, мол, человек выше о себе думает, тем он выше над толпой подымается, а толпа всегда за героем идет. А герой — это тот, кто действие бесстрашно совершает.
Словом, напустил в душу туману. Ограбил я с тремя ребятами бакалейную лавку, а деньги все Алмазову снес для его партии. Потом в ломбард залезли. Поймали меня.
Думал, за грабеж судить будут, а судили за убийство.
Алмазов деньги, которые мы ему отдавали, прикарманивал; его за это анархисты казнили по партийному приговору. А на меня, как постороннего для их партии, вину свалили. Они-то все личности, превыше всяких там предрассудков. Получил каторгу. Бежал. На казенном прииске четыре года породу долбил. Ушел я оттуда через тайгу, чуть с голоду не сгинул. Потом в нашем городишке поселился. Напетлял в своей жизни много. Теперь раскручиваю.
После того как Коноплев расстроил свадьбу Фени Полосухиной, все во дворе стали замечать, что она смотрит на него какими-то особенными глазами. Подметил это и Коноплев и сказал сурово:
— Ты девушка хорошая, чистая, а я человек крученый, верченый, так что ты из меня ничего хорошего не выдумывай. Понятно?
В лачуге Коноплева было очень опрятно. На стене на кожаных петельках развешан инструмент. Он ловко мастерил ребятам коньки, врезая в деревянные чурки полотнища источенных пил.
Сделал он коньки и для Тимы. Но Тима никак не мог понять, за что могла полюбить Феня этого усатого, лысого, пожилого человека. И даже сказал Косте:
— Если бы у меня ружье было, я бы тоже скорняка прогнал. Подумаешь, с ружьем каждый может!
Костя сначала согласился, но потом, подумав, объяснил не очень уверенно:
— Она его не за это, она его за жизнь жалеет.
Сирота Кешка, которого Коноплев усыновил и обучал дома слесарному делу, злорадно сообщил Тиме:
— Теперь над Фенькой весь двор смеется. Жениха-то прогнали.
— Неправда, — горячо заступился Тима. — Это не над ней смеются, а над твоим Коноплевым.
В бараке жили еще Редькины.
Главой в их семействе считали жену. Во дворе все называли ее почтительно — "тетка Капитолина".
Ее мужа, Мартына Редькина, немцы отравили под Сморгонью газами. Он вернулся с войны полуслепым, с обезображенным, красно-бурым, стянутым от ожогов лицом, руки и ноги его все время дергались сами по себе.
Он висел между костылями такой плоский и тощий, словно под одеждой у него ничего не было.
Капитолина выхаживала мужа с великим упорством.
Каждый день она мыла его в корыте в настое из хвойных лапок с солью, по нескольку часов растирала его трепетно дрожащие рукп и ноги пихтовым маслом, поила чернобыльником.
До воины Редькин работал токарем по дереву. Был черняв, носил острые усы, волосы делил на прямой пробор, одевался аккуратно и, зная себе цену, держался с людьми независимо. Жилистый, малорослый, он был ловок в драке и любил по воскресеньям ходить в Заозерье биться стенка на стенку с татарами. Жену содержал строго, называл небрежно — коровой.
Покорная воле мужа, Капитолина безропотно, с рабской угодливостью сносила его деспотически властный характер. Обращалась к нему только на «вы» и по имениотчеству.
Главная мечта у Редькиных была обзавестись токарным станком, чтобы начать "собственное дело". О своей работе в столярной мастерской Кобрина Редькин отзывался презрительно: "Столярку на мещанский вкус гонят, а я могу настоящее изделие дать, сортовое".
Он копил деньги на станок и даже на базар за продуктами ходил сам, жестоко гоняясь за каждой копейкой.
Когда Капитолина забеременела во второй раз, он скаяал раздраженно:
— Опять распузилась поперек моего пути. — И добавил, как всегда, небрежно: — Корова!..
Все же станком обзавелся. Покупал он его несколько лет по частям в железных рядах на барахолке. Но работа на дому не дала ему большой выгоды, все разно пришлось материал брать у Кобрина. Для токарных изделии нужна древесина сухая, выдержанная. Он под свой рост сделал под потолком настилы, на которые складывал сушить деревянные брусья для тонкой работы, но они должны были вылежать там год-два, не меньше.