Страница 59 из 179
Она взяла Тиму за руку, привела в кабинет Георгия Семеновича, остановилась перед венком, висящим на стене, и сказала грустно:
— Когда папа вешал венок, он прибил ленты к стене гвоздиками так, чтобы всем была видна надпись. Но ведь он поссорился с мамой потому, что она была большевичкой, он и сейчас считает, что большевики погубят Россию!
— Это неправда, они не погубят! — запротестовал Тима.
Подперев лицо ладонями, Нина, пристально глядя на Тиму, сказала задумчиво и строго:
— Вот ты не любишь, а поцеловал, когда тебе стало жалко меня.
— Я не поцеловал, — снова запротестовал Тима, — а просто губами об тебя помазался, чтобы доказать…
— Все равно! — упрямо сказала Нина. — А папа ни разу меня не целовал с тех пор, как я считаюсь больной.
В этот момент вошел Георгий Семенович, скрипя новой кожаной курткой, которую он носил теперь вместо пиджака. Тима почувствовал, что ему очень трудно взглянуть в глаза этому человеку. Но Георгий Семенович, не обращая на него внимания, подошел к Нине, положил руку на ее худенькое плечо и торжественно объявил:
— Ниночка, во имя светлой памяти Сони я сегодня пожертвовал своими убеждениями, чтобы быть с теми, с кем она была до конца своей жизни! Наклонился, осторожно поцеловал Нину в лоб, откинулся и, вытирая губы большим белым платком, уже обращаясь к Тиме, сказал: — Ты, Тимофей, дружи с Ниной, у нее, знаешь, последнее время жизненный тонус несколько понизился.
А ты, смотри, какой здоровяк! Что значит много бывать на свежем воздухе!
Глаза Нины были широко и изумленно открыты, она даже не заметила, как ушел Тима.
Став продовольственным комиссаром, Эсфирь ездила теперь по городу на собственной подводе, и кучером у нее был матрос с парохода «Тобольск», Хохряков. Но сам Хохряков говорил, что он не кучер, а адъютант продкомиссара. Хохряков добрый, он несколько раз брал с собой Тиму кататься и даже доверял ему вожжи.
Эсфирь стала похожа на базарную торговку. Лицо сизое, обмороженное; закутана в большущий, как одеяло, татарский платок и подпоясана полотенцем. За полотенцем, как кинжал, заткнут щуп — большая длинная игла с углублениями на конце. В амбарах Эсфирь с размаху втыкает щуп в каждый куль муки, высыпает на ладонь из углубления в щупе муку и нюхает, не цвелая ли. И от этого ее нос всегда как напудренный.
На складах вытмановской мельницы Эсфирь нашла целую гору отрубей.
— Позвольте, Эсфирь Яковлевна, — сказал Вытман обиженно, — кто же утаивает? Испокон веков обычай: отрубя мельнику за помол.
— Отрубя! — насмешливо передразнила его Эсфирь. — Вы же гимназию окончили! Отрубя!.. И какой вы, извините, мельник? Вы крупный промышленник! Зачем же, как деревенскому мельнику, мошенничать?
Отруби Эсфирь привезла в кондрашёвскую пекарню и попросила испечь из них хлеб. Пекари стали смеяться:
какой же из отрубей хлеб? В ржаную муку для обмана подсыпают — это верно, но чтобы из чистых отрубей — такого не бывало.
— А вот когда я жила в Швейцарии, — строго сказала Эсфирь, — я там ела очень вкусный и очень питательный хлеб из чистых отрубей!
Сняв полушубок, она замесила отруби в большой деревянной миске, потом слепила из этого теста лепешки и сунула их на лопате в печь. Когда лепешки испеклись, она дала попробовать всем пекарям. Попробовал и Тима.
Лепешки действительно оказались вкусными.
Только Кондрашев, хозяин пекарни, ломая лепешки толстыми пальцами в кольцах, заявил брезгливо:
— Маца!
Но на него замахнулся молодой рыжий пекарь:
— Я те дам маца!.. — и, обращаясь к Эсфири, похвастал: — Мы его сейчас отучаем непропеченный хлеб сбывать. Он как? Раньше на замес два ведра воды, а теперь — четыре. Муку своровывает. Но мы над ним совет из пекарей установили. Не даем обманывать. На ларь с солью свой замок повесили. Ключ при мне. Во! А то изловчился соль в квашню не сыпать! Соль-то нынче дороже денег.
Эсфирь пожала рыжему пекарю руку и сказала взволнованно:
— Спасибо, товарищ!
— Вы бы мне спасибо адресовали! — обиженно заявил Кондрашев. — Верно, хлеб непропеченный, а отчего?
Дрова ваши экономлю! Но и тех с полсажени осталось.
Предупреждаю, так сказать.
— Дров мы вам привезем, — пообещала Эсфирь.
Провожать ее на улицу вышел рыжий пекарь. Босые ступни его ног всунуты в кожаные петли, прибитые к дощечкам, ворот ситцевой рубахи расстегнут.
— Идите, простудитесь! — попросила Эсфирь.
— Ничего, мы привычные! — Пекарь тряхнул рыжими волосами и вдруг застенчиво вполголоса произнес: — Я понимаю, вы по хлебной части, но если б кто из ваших к нам с разговором приехал, очень благодарны были бы.
— А что именно вас интересует?
— Все! — сказал пекарь. — Очень мы злые нынче ко всяким вопросам.
— Хорошо, я буду у вас часиков в восемь, — сказала Эсфирь.
Потом она поехала на пристань. Здесь рабочие-дружинники вырубали вмерзшие в лед плоты.
Пока Эсфирь разговаривала с начальником рабочей дружины, Хохряков беседовал с Тимой.
— Вот так по цельным суткам и мотаемся с ней по городу. Куда ни сунемся, — проруха, саботаж. Народ есть, пить и тепла хочет, а где их достать? Ничего такого буржуи нам не напасли. Наоборот, даже последнее развалили, расхитили. Скажем, вода, что такое? Вон ее цельная река. А куда ни кинься, всюду вода требуется. Пекарне — четыре сотни ведер. Столовым двести. Больнице — сто. В казармы — триста. В бани — не менее, а может, более. По промысловым надобностям, если на круг брать, — тысяч пять. Раньше как было? Артель водовозная, а теперь ее нет. Городская дума для поддержания воины экстренную поставку солонины отправила в водовозных бочках. За это им Керенский по телеграфу «мерси» прислал. А народ, понятно, всухомятку жить не может. У проруби очередь, как за хлебом. Товарищ Эсфирь в ревкоме хлоп кулаком по столу: нужно,?0йорит, принять экстренные меры! Да ведь как их примешь, в горстях воду не принесешь! Но тут из затона ремонтники показали революционное сознание: сколотили высокие ящики, осмолили, законопатили, словно баржи, и поставили на полозья. Теперь из тех ящиков весь город поим.
С конями было туго, Красная гвардия сжалилась — одолжила коней. А мы их одной соломой кормим. Узнает Красная гвардия — обидится, отберет. Но где его, фураж, взять? Попрятали извозопромышленники. Они и коней в тайгу тайно перегоняют на заимки. Но ничего, ловим. И в народную собственность берем. Глаз нам острый на все требуется. Добром свое добро буржуй никак отдавать не захочет.
По ледяной крыше реки мчится, шурша сухим снегом, поземка. Ветер пронизывает все тело мертвящей стужей так, словно на тебе нет одежды. В прорубях черная вода с плавающими в ней голубыми обломками льда курится паром.
Дружинники, подсунув под бревно толстые длинные ваги, виснут на них грудью, животами. Но отсыревшие от долгого пребывания в воде бревна обрели тяжесть железа.
Какой нечеловеческий, каторжный труд нужен, чтобы выкатить тяжелое, словно гранитная колонна, бревно на берег! А потом еще пилить сырую древесину, когда пилу зажимает, словно в тисках!
Полузатопленные плоты с позапрошлого года лежали на песчаной отмели, но даже в летнюю пору самые опытные артели грузчиков отказывались разбирать их: "Хребет сломишь, но всосанного в песок сырого бревна с места не сдвинешь".
А сейчас, вырубив бревна из двухаршинной ледяной толщи, несытые, плохо одетые люди, у которых в доме нет и полена, — не для себя, а для других, с самозабвенным усердием, до треска в костях, выкатывают тяжелые, словно каменные, бревна на берег.
Эсфирь в кургузом полушубке, в растоптанных, подшитых валенках, с опухшим, шелудящимся, обмороженным лицом произносит высоким голосом:
— Товарищи, от имени ревкома большое, большое вам спасибо!
И люди улыбаются Эсфири.
А один из них, в коротко обрезанном азяме, с разбитой в кровь скулой, залепленной бумажкой, глухо сказал:
— Попервоначалу думали, не сдюжим на пустое брюхо-то. А как взялись дружно, пошло!