Заре навстречу

Но пришла революция, и шахтеры узнали всю правду об Алексее.

Единственную награду попросил Супырин: чтобы его приняли в партию. И хотя трудно было отказать подростку, спасшему тебе жизнь и добровольно принявшему на себя тяжелую муку шахтерского презрения, непереносимую даже для очень сильного душой человека, Сухожилии отказал Супырину. Но посоветовал собрать ребят и создать ячейку вроде как бы помощников партии. Так при Партийном клубе возникла первая молодежная ячейка, и председателем ее стал Алексей Супырин.

В тот вечер, когда шахтерский отряд отправился на помощь дальневосточникам, Супырин пришел к Парамоновым сообщить, что Сухожилии разрешил членам молодежного союза работать на Капитальной шахте своей артелью с шестичасовой упряжкой и старшим пад ними поставил Тихона Болотного.

Тима стал просить, чтобы его зачислили в коногоны, ссылаясь на свое умение управляться с лошадьми. Супырин сказал уклончиво:

— Ладно, поглядим. Пока вот желаешь в читалке ярлыки на книгах клеить и подчитчиком быть?

Должность подчитчика, как убедился потом Тима, заключалась в следующем: читчики читали вслух газеты и книги для всех, потом беседовали о прочитанном. Подчитчики обслуживали одного или двух слушателей и выбирали для них книги. Читать нужно было шепотом, чтобы не мешать грамотным посетителям читальни.

Самое трудное было найти для слушателя книгу точно по его желанию.

Вот пожилой сердитый шахтер просит:

— Давай такое, чтобы, значит, вранья меньше и где люди складно, доверчиво про себя обсказывают.

Начнет читать Тима, а слушатель прерывает:

— Ты мне не про то, как раньше, ты про то, как сейчас.

— Ну, нет таких, про сейчас, — обижался Тима.

— Как так нет? Раньше записывали про себя, а теперь перестали? Чего ты мне про Пугача с офицериком суешь? — и уходил с этим же требованием к другому подчитчику.

Но были и доверчивые слушатели. Они не только покорялись Тиминому выбору книг, но слепо верили в прочитанное. Эти сидели на лавке недвижимо и, будто грезя, шептали жалостливо:

— Ты скажи ему от себя, что он сволочь: пускай бабу простит, она ж не виноватая. Вот беда, обалдел, не верит.

Из-за таких слушателей Тима даже жульнически переиначил Тараса Бульбу. Дойдя до смерти Тараса, он скороговоркой «прочитал»:

— Тогда казаки, услыша голос Бульбы, повернули коней, наскочили на ляхов и стали рубить их, как капусту.

Дрова в костре раскидали, веревки, которыми Тарас был связан, ножами перерезали и ускакали вместе с Тарасом.

Только курительную его люльку оставили.

— Это правильно, — говорил одобрительно слушатель, — разве можно атамана в беде оставлять? А до тебя тут один брехал, будто бросили Тараса. Сам, видать, человек ненадежный, вот и кладет слова по-своему.

К удивлению Тимы, "Робинзон Крузо", его любимая книга, не пользовалась успехом.

Коногон Петухов сказал пренебрежительно:

— Что ж он, Робинзон этот, обозвал другого человека днем постным, придумал собачью кличку и забатрачил на себя; видать по хозяйской хватке живоглот.

— Но ведь Робинзон добрый, — заступился Тима.

— На острове-то будешь добрым. Ни стражников, ни полиции, с того и добрый. Дальше увидишь, как он этого черного оборотит.

Больше всего Тиме нравилось читать двум забойщикам, братьям Хабабулиным. Они слушали его напряженно, молча, почти не дыша. Уходили на цыпочках и только в дверях останавливались и молча кланялись Тиме на прощание.

Все приходящие в читальню были обязаны, прежде чем подойти к прилавку, где выдавались книги, мыть руки в углу под жестяным умывальником. Кто засыпал во время чтения, тех с позором изгоняли на улицу. Оставаться в шапках также было запрещено. А кто забывал снять при входе, на тех грозно кричали.

Постоянным слушателем Тимы был слепой десятник.

Он так рассказывал о своем несчастье:

— Стал кровлю доглядывать, поднял свечу, а газ как фукнет, ну и опалило.

Десятник сам назначал книги для чтения и приводил с собой еще двух слепых шахтеров — запальщика Снурова, которому выбило глаза, когда он отламывал смерзшиеся динамитные патроны, и стволового Хлебного. Тот потерял глаза, когда застряла бадья, зацепившись о ледяную настыль в стволе; чтобы освободить ее, он стал спускаться по канату, сорвался и ударился о край бадьи лицом.

Но через неделю эти слепые шахтеры перестали приходить в читальню. Тима забеспокоился — почему? Дуся Парамонова объяснила: десятник собрал митинг изувеченных шахтеров, которым Советская власть определила пенсию, и предложил, поскольку людей в шахтах не хватает, стать кому — дверовыми, кому — на ручные вентиляторы и на охрану насосов.

Здесь, в читальне, Тима слышал разговоры и о своем отце. Говорили больше уважительно:

— Комиссар здоровья велел всюду сушилки для одежды сколотить. Дождики поставить. Теперь с шахты уходишь сухой и мытый, как купец.

Открытие бани состоялось в воскресенье. Папа выступал с трибуны. Шахтеры потом качали его и одетым внесли в парную.

Но были шахтеры, которые говорили про отца, что он человек вредный и напрасно Сухожилии его слушается.

Этих шахтеров папа снял с подземных работ, когда доктор Знаменский установил у них заболевание туберкулезом. Пришлось им теперь вместе с ребятишками и женщинами работать на терриконах, на отсортировке угля.

Дело со строительством рубленых бараков для многодетных шахтеров подвигалось плохо. Сухожилии не давал больше крепежного леса, а другого не было.

Тима слышал от людей, что папа на заседании ревкома очень сильно поругался с Сухожилиным. Одни члены ревкома были за папу, другие за Сухожилина. Одни предлагали выбрать для стройки барака крепь из всех старых выработок; другие говорили, что и так все, что можно там снять, снято, а если дальше выбирать, произойдут опасные обвалы. Одни предлагали взять коней из шахт, чтобы привезти из тайги бревна, другие говорили, что и так коней в шахтах не хватает. Кроме того, сейчас наступила оттепель, и все дороги заболотило.

Запальщик Лепехин каждый день после работы три часа дежурил на милицейском посту возле Партийного клуба. Если дождило, он залезал под трибуну, стоявшую посредине площади, и сидел там на деревянном чурбачке.

Отбыв дежурство, заходил в читальню, и Тима доставал с полки сочинения Конан Дойля, считая, что Шерлок Холмс — самое подходящее чтение для милиционера.

Действительно, Лепехин одобрял, как ловко иностранный сыщик жуликов ловит. Но тут же вступал в спор с книгой.

— У нас уголовных хватает, на то мы и Сибирь, чтобы их к нам со всех сторон сгоняли. Но после девятьсот пятого, когда сюда политики поднаперли, уголовный другим человеком стал. Я ведь с отцом, как погорели в деревне, на большом сибирском тракте чайные обозы облегчал.

Не от себя, а по найму, на хозяина. Выйдем, бывало, на резвых, проскочим в голову обоза, ямщика в снег скинем, постромки срубим, крючки на кошевки накинем и пошли чесать… А как напоролись на стражников, тут папашу убили, а меня, по малолетству, в тюрьме содержали до возраста законного. Потом судили — и сюда, на каторгу.

Там тоже вроде Шерлока Холмса один допрашивал: как да как грабили. А почему грабили, к этому интереса нет.

И в книжке одна забота: лишь бы возвернуть буржую краденое. А почему человек в воровство кинулся — с голода, с беды какой, — на это наплевать.

— Вас в милиционеры выбрали, а вы за жуликов заступаетесь, — упрекнул его Тима.

Лепехин обиженно поморгал и, обратив к Тиме спекшееся шрамами лицо, сказал насмешливо:

— Жулик, он нынче особенный, его понимать надо, — и, поманив пальцем, зашептал на ухо: — Отряд на углярках уехал, не подала им дорога теплушек. А почему?

В России заводы без Донбасса голодают, а наш уголь подать не на чем. Вот какое жулье ловить надо!

— А что же вы их не ловите?

Лепехин, вздохнув, закрыл книжку.

— Вот если б писатель этот показывал, как такое жулье ловить, ну, цены бы ей не было, книжке твоей.