Страница 147 из 179
— Кто-нибудь находил?
— Так про то и разговор. Было. Но ежели ты на кабипетских приисках значит, царю принадлежащий или промышленнику. Тут прибыток короткий. Получай с тысячи пудов породы полтора целковых, либо поденно за сорок копеек, либо по семишнику, или там по пятачку за сажень, смотря какая порода. Золотишникам, тем с чистой добычи платили, те всегда в артели. А старатели — дикие, на себя. Но ежели пофартит, тут их сейчас законом по шее. Из богатой породы на скудную. А как же иначе? Земля-то либо царская, либо у купца в откупе.
— А вы?
— Чего я?
— Вы-то сами золото находили?
— Так найти — что! Ты его унеси потаенно, да еще через всю тайгу. Приисковая полиция тебя всего оглядит.
Стражники на конях нагонят, и тоже, хоть зима, а разуют, разденут, да еще нагнуться заставят.
— Это зачем?
— В кишку себе тоже прятали. В карман-то его не положишь. Потом опять же кабаки. В них во всех от промышленника сыщики. Выпьешь, сколько возможность позволяет, а он тебя всего оглядит, ощупает и, где надо, ножичком одежу подпорет. Умственный народ, понимал, где искать.
— Ну, а если тайгой идти?
— Ходили. Напрямки. Но ведь исть, пить надо! Зимой по снегу долго не пройдешь, а летом с прииска не уйдешь: стражники на конях или опять же с ружьем да с собаками.
— Зачем же вы тогда на прииски нанимались?
— А обман для чего был? — удивился снова Лапушкин. — Начнет тебя приказчик окручивать, развесишь уши, ну и ставишь крестик на бумажке. А после так получалось: сведут тебя с другими такими же под стражей на прииск, а он, видал, в самой глухомани. Выкопаешь нору в земле и спишь в ней, а остальная жизнь тоже в земле, в забое. Харч в приисковой лавке по ярлыкам берешь, а он, скажем, так: ежели в жилом месте, то крупа — фунт гривенник, а тут три. И все прочее так же.
Опять же водка, ее тоже по ярлыкам давали. А нам без ее нельзя. В мокром забое зимой работаешь, а после по морозцу до балагана пробежишь, все на тебе корой ледяной застынет. Примешь косушку, вот на душе и полегчает маленько.
А как зачнут расчет делать, глядишь — не тебе, а с тебя причитается. Контора не на прииске была, в селе богатом. Придешь в контору за получкой, ну, тут, я тебе скажу, словно на пасху, всё наряжалось. На избах флаги висят, на оконцах плошки с огнями выставлены. Зазывпют. Потому каждая изба в этом селе — тайный кабак.
Гуляли. Народ мы бессемейный, оберегать себя незачем, чуть что, пошли в пожики. Я-то, конечно, смирной, только шкворень при себе железный держал, чтобы угомонить кого, если, значит, полезет. Погуляешь как следует быть… очнешься, — рыло в крови, одежи нет, ноги босы; пойдешь в одном исподнем до приказчика на новую кабалу крест ставить, чтобы, значит, до нового светлого воскресенья породу долбить.
— Зачем же вы пропивали все? — возмутился Тима. — Значит, сами виноваты, что денег не было.
— Ишь ты какой старого времени заступник! — сощурился Лапушкин. Зачем? А ежели душа горит, что из кабалы да обману ходу нет, все равно как из штольни обрушенной? Царскими законами нас так укоротили: в бега уйдешь — по всем волостям стражники рыщут и все равно вернут, только не вольным, а уж каторжным.
— А вы бы бунтовали, — посоветовал Тима.
Лапушкин задумался.
— На моем веку много всякого было. Но по-сурьезному началось с тех годов, когда к нам стали с Донбасса да с Урала в рудники горняков ссылать. До этого тоже политические были, но так, образованные, хлипкие. Не успеешь с ними по душам поговорить, уж вверх ногами его из ствола на-гора качают. Мерли шибко. А донбасские да уральские, хошь и политические, а свой брат, горняк трехжильный. И уголек рубали крепко, и мозги нам переворачивали как следует быть. Уголовных они, хошь тех и больше было, в узде держали. Образованные политики по рылу дать стеснялись, а донбассовский для начала накостыляет, потом свою же шапку утереться даст и разъяснит: мол, мы хоть и каторжные, а братья, с одного рабочего класса, — похвастался: — Шахтеры у нас еще до губернских революцию сделали, вроде как наравне с Пи-"
тером, а уж после них мы, золотишники, за хозяев взяч лись.
— Вы же про страшное рассказывать хотели, — напомнил Тима.
— Про страшное? — спросил удивленно Лапушкин. — Ты про это у пугливого спрашивай, а среди горняцкого народа таких пет. — Хитро сощурился и осведомился: — Говорят, большевики богатство всякое осуждают. Куда же золотишко теперь, раз оно богатству первое начало?
В отвал свалить?
Вспомнив презрительные слова Пыжова о золоте, Тима сказал глубокомысленно:
— Есть и подороже золота кое-что.
— Правильно, — вдруг с готовностью согласился Лапушкин. — Человек в цене поднялся. Не велит Советская власть больше восьми часов упряжку тащить.
— В упряжке только лошади ходят, — солидно заметил Тима.
— Верно, — снова согласился Лапушкин. — Слово это на труд легло, когда человек скотиной у хозяев считался.
Привыкли к слову-то, хоть и обидное. — Зевнул, потянулся и спросил снисходительно: — Ну, а в городе, там как у вас, тоже все по-нашему? Там рабочих раз, два — и обчелся, а богатеев хошь пруд пруди. Небось зубы на нашу власть точат?
Покрытые болотной грязью, на драгу вернулись папа, Асмолов, Пыжов и Говоруха. Рассевшись на койке Говорухп, стали обсуждать, что надо делать на прииске."
Асмолов ругал Говоруху за то, что неправильно ведется забой, и сердито чертил на бумаге карандашом, как надо проходить россыпь. Говоруха кряхтел и оправдывался:
— К угольку я привычный. А тут путаюсь. — Потом осведомился: — Как золотишко, ничего, которое намыли?
Чистое?
Асмолов развел руками:
— Без анализа определить не берусь, нужно взять образцы.
— Так возьмите, — обрадовался Говоруха. — Сколько вам отсыпать?
— Ну, скажем, золотников пять-шесть.
— Так хоть фунт берите.
— Да вы понимаете, что такое фунт золота? — сердито спросил Асмолов. Это ж целое богатство.
— А чего ж тут такого? — обиделся Говоруха. — Вы нам доверились, а мы вам. Что же, фунта золотишка поверить не можем?
— А пуд? — криво усмехнувшись, спросил Асмолов.
Говоруха задумался. Потом стукнул кулаком по столу:
— И пуд можем.
— Ну, ну, — строго сказал папа. — Вы эти купеческие замашки бросьте.
Говоруха сконфузился, но тут же справился со смущением.
— Я ведь к тому, что свой инженер для нашей власти сейчас дороже золота, — примирительно сказал он. — Так, значит, отвешу?
— Да, — кивнул Асмолов и придвинул к себе бумагу: — Зпачит, пишу расписку на пять золотников, взятых для произведения анализа.
— Вот это не получится, — растерянно объявил Говоруха, — разновесу-то нет.
— Так как же быть?
— А вот, значит, таким манером напишите: "Получено золотишка весом гайки с болта семь восьмых", — и объяснил: — Мы на пих счет ведем.
Асмолов стал писать, пробормотав:
— Анекдот! И это в двадцатом веке! Абсолютный анекдот.
Говоруха достал из-под койки самодельные весы и, держа их на вытянутой руке, стал сыпать деревянной ложкой на оловянную тарелку золотой песок. На другой тарелке лежала ржавая гайка.
Папа говорил, продолжая записывать что-то в тетрадку:
— Значит, товарищ Говоруха, я вам оставлю краткую запись, нечто вроде домашнего лечебника; будете пользоваться им до открытия здесь фельдшерского пункта.
В ближайшее время проведете День здоровья, о чем я сегодня сделаю доклад после собрания коммунистов. На этом же собрании выступит Юрий Николаевич и поделится замечаниями чисто технического порядка.
Сдерживая дыхание, Говоруха держал на вытянутой руке весы, потом заявил:
— Ну, кажется, в тютельку. Куда ссыпать? — Не дожидаясь ответа, взял СРОЙ кисет, вытряхнул из него махорку на стол, накренил над ним тарелку с золотым песком, потом туго завязал оленьей жилой и протянул кисет Асмолову: — Извините, махрой вонять будет, но зато не просыплется, — и грустно сообщил: — Жинка шила.
Но как парнишка помер, она все не в себе была, оступилась в старую выработку и утопла. Вот и осиротел разом.