Заре навстречу

Но монеты эти волновали его воображение не только как красивые, примечательные своим древним прошлым вещи: это были деньги. Деньги, которые принимали на базаре, на толкучке и на которые можно было что-нибудь купить.

Родители никогда не давали Тиме денег: мама из боязни, чтобы Тима не купил в лавке опасных для здоровья, обсиженных мухами конфет или крашенных чуть не масляной краской солодовых пряников, отец — принципиально. Он говорил сурово:

— Пока деньги для тебя не будут овеществленным выражением лично твоего общественно-полезного труда, ты не имеешь на них никакого права. — И пояснял брезгливо: — Приобретение же денег всяким иным путем, помама личного труда, безнравственно и чревато всякими дурными. последствиями.

Обращаясь к мама, мечтательна добавлял:

— При социализме, я полагаю, деньги обретут абсолютную нравственную в материальную ценность, ибо будут служить только чистым обозначением условных единиц труда.

— А у нас сейчас что? Не социализм, что ли?! Сам же хвастал: Российская Социалистическая Федеративная Республика! Так чего же денег дать боишься? Если социализм, значит, они не вредные, — заявил Тима, гордясь своей хитроумной логикой.

Мама рассмеялась, довольная тем, как Тима сразил папу, но папа возмущённо пожал плечами.

— Это нехорошо, поощрять у мальчика склонность к софистике.

— А ты не философствуй, как Косначев, — обиделась мама. И заявила с поразительной проницательностью: — Ты лучше посмотри на его руки, видишь, когти все черные. Убеждена, играет на улице в чеканчик.

— Только понарошке, — поспешно заверил Тима.

Но папа вступился эа него.

— В сущности, это народная игра, и если, как говорит Тима, деньги в ней не рассматриваются как ценности, то в известной степени эта игра даже полезна: она развивает глазомер, — и, уже совсем успокоившись, посоветовал Тиме: — Но я бы рекомендовал городки: они требуют мускульного напряжении, — и похвастал: — Я, знаешь ли, в ссылке стражника Бурмачева обыгрывал. Я на кон двугривенный ставил, а он — разрешение отпустить в соседнее село кого-нибудь по моему усмотрению, если, конечно, выиграю. Весьма азартный человек этот Бурмалев был, вспыльчивый, один раз меня битой по ногам ударил, когда три кона подряд мои оказались.

— Значит, на интерес играли? — с притворным равнодушием спросил Тима.

— Да, — беззаботно согласился папа, — и весьма существенный, во всяком случае с моей стороны.

— Так, — задумчиво протянул Тима и больше не разговаривал с папой на эту тему, чтобы тот не догадался, какие выгодные для себя выводы Тима сделал из его ответа.

А выводы эти были такие: если ради хорошей цели, так играть на интерес можно.

На толкучке, в железном ряду, он высмотрел ружье монтекристо, и хотя патронов к нему не было и курок болтался, словно крючок на гвозде, потому что пружина была сломана, Тима весь был охвачен томительным желанием стать владельцем этого ружья.

Тима перестал любоваться деньгами как вещами и даже сменял свои самые интересные старинные монеты на николаевские, боясь, что торговец старинные деньги не возьмет или будет считать по меньшей цене, чем на них написано.

Чтобы папа и мама не обнаружили случайно его капиталов, он сложил деньги в глиняную кринку и закопал ее под сараем, как делали, говорят, разбойники со своими кладами. Монеты для игры он по-прежнему носил в варежке, засунув туда еще клок ваты, чтобы они не бренчали.

Но случилось неожиданное.

Собаки, привлеченные сальным запахом кринки, выкопали ее, прогрызли тряпицу, которой она была завязана, и деньги просыпались. Кринку с рассыпавшимися деньгами нашел Мартын Редькин. Обошел всех жильцов, спрашивая сурово, чей клад. Потом в присутствии понятых пересчитал, ссыпал обратно в кринку и сдал ее в Совет.

На собрании жильцов он сурово заявил:

— Граждане, есть среди нас такие, которые деньги царской чеканки прячут. Спрашивается, зачем? Может, какого царя ждут? Но этого не будет, и, подозрительно посмотрев на Финогенова, сказал, сощурившись: — Если б старинные монеты оказались, так я бы на вас подумал, поскольку вы любитель. Но установлено: последнего Николашки чеканка. Значит, кроме политики, тут ничего иного нет. На кого думать, не знаю. Но мы все равно докопаемся, кто таит сейчас от народа всякие клады, и в домовом комитете засудим.

Тима, холодея от стыда, слушал слова Редькина. Потом не спал две ночи, мучительно размышляя, как ему поступить. Наконец решился, пришел и сознался Редькину во всем.

Редькин выслушал. Спросил:

— Тебе где всего хуже будет, если про это все узнают?

— Папа с мамой… — с мукой пролепетал Тима, — и потом…

— Ну, а потом? — повелительно понуждал его Редькин.

. — В конной конторе, — прошептал Тима, — где меня приняли за конем ухаживать.

— Ну вот, — твердо заявил Редькин, — с нее и начнешь. Пусть тебя там обсудят, — и начальственно объяснил: — Сейчас человека должны очищать на том месте, где он при деле состоит, — и предупредил: — А родителей пока не трогай, им и без тебя забот хватает.

Хомяков был очень огорчен рассказом Тимы о злополучных монетах.

— Вот ведь какая в капитале сила! — говорил он печально. — Мы же его, считай, похоронили, а он, как сорная трава, корнями самыми мелкими в души впутался.

Снаружи человек гладкий, чистый, а невидимые глазу ниточки остались, назад его дергают, стяжать зовут, толкают, — помолчал и добавил: — Но обсудить тебя на людях не выйдет: смех один получится.

— Я больше никогда не буду, — искренне пообещал Тима, — никогда!

— Что не будешь? — сурово спросил Хомяков. — В чеканчик играть? Это дело мусорное. А вот меня ты в самое сердце огорчил. Я ведь как мечтал: ну мы-то ровно из помойки, из старого мира вылезли, ко всякой дряни принюхались. И на себе ее не всегда сам учуешь.

Но вы-то как новенькие на новый свет вылупливаетесь, чистенькие, а мараетесь об то, от чего мы кровью отмываемся. Монтекристо захотел, барскую вещичку! — И вынес приговор: — Значит, так. Сейчас две подводы надо послать под мусор. К этому тебя и приставим. Будешь возить на свалку через весь город.

— Ладно, — согласился Тима и жалобно попросил: — Только не на Ваське, можно?

— Ага, — торжествующе сказал Хомяков, — своей кобылы стесняешься!

И хотя Белужин, жалея Тиму, предлагал возить мусор вместо него, уверяя, что он ко всему равнодушен, Тима наотрез отказался от такой замены. Два дня он ездил через весь город на свалку, испытывая тоскливый страх при мысли о встрече с кем-нибудь из знакомых.

Но на санях, в смерзшихся глыбах, Тима случайно обнаружил две странные плоские железные штуки, оказавшиеся замками от пулеметов. За этими замками приехал сам комиссар Косначев, объявив, что им место в музее. Замки эти бросил в помойку казармы солдат Пихтин в день восстания, и за это юнкера закололи его штыками, но пулеметы не были обращены против народа.

И теперь Тима с гордостью рассказывал ребятам во дворе, как он возил мусор и как заметил железные штуки в ледяной глыбе. И всем было интересно его слушать, потому что Пихтина хорошо знали в городе: он не раз выступал на митингах от большевистской фракции и вдохновенно говорил о том, что революция не может не победить, потому что она за мир. А социализм — это мир.

И всем нравилось, что это говорил солдат, у которого на груди три Георгиевских креста и четыре медали. Значит, он хочет мира не потому, что боится воевать с немцами, а потому, что жалеет людей, которых убивают на войне.