Август

Больших покупок Каролус никогда не совершал, разве что купит немного писчей бумаги. Он делал вид, будто ему надо выполнить то либо иное поручение, хотя уже давным-давно не ходил в старостах, а был всего лишь школьным инспектором, да и писать-то никогда не умел. «А ну-ка, дай мне самой плотной твоей бумаги, — говорил он Поулине, — а тонкий листочек, который ты дала мне в прошлый раз, я сразу прорвал пером».

Среди покупателей Каролус замечает Рагну; по старой привычке, приобретённой во времена, когда он был старостой, он обращается с народом приветливо и по-отечески, в том числе и со щуплой, маленькой Рагной. Это он так важничает на свой лад. Каролус спрашивает:

— А Теодор твой дома или где?

— Дома, дома, а тебе зачем?

— Передай ему, что я охотно взял бы его с собой, когда выйду за сельдью.

Рагна, обрадованно:

— Непременно скажу. А ты когда выйдешь?

— Да прямо сразу. Чего ждать-то?

Рагна исполнена благодарности. Это и впрямь великая радость, что Каролус хочет выйти за сельдью и взять с собой Теодора, значит, к картошке добавится рыба. И значит, дома будет еда, хорошая еда.

— Да, ты всегда заботишься о нас, бедняках, — говорит она Каролусу.

Тот, конечно, отмахивается, но вообще-то доволен, когда ему говорят слова благодарности, такой он важный.

— Хотя ведь вы с Теодором особой нужды и не терпите, у вас вон дети какие удачные.

— Это правда, — признаёт Рагна и заметно оживляется, как всегда, когда говорит о детях. — Только их осталось всего двое.

— Это почему же? — спрашивает Каролус,

— Потому, что, когда пасторское семейство перебралось южнее, старшая дочь уехала с ними.

— Вот как? — спрашивает Каролус.

— Да, так. Иоганна отговаривалась, она плакала и не хотела уезжать. Но пасторша не пожелала с ней расстаться и даже прибавила ей жалованье.

— Значит, она хорошо себя зарекомендовала.

— До чего ж утешительно и приятно слышать такие слова, — говорит Рагна и начинает плакать.

— А где у вас Родерик?

— А он теперь живёт в южном селении, нашёл там работу.

— Славный парень. Мог бы и в Поллене остаться. Понадобился бы мне по хозяйству.

— Значит, ты готов его взять?

— Вполне возможно, вполне возможно. У меня-то дел выше головы, всякая писанина и много другого, да и староват я для тяжёлой работы.

Каролус покидает лавку и снова погружается в размышления. Он думает обо всём, что наговорил в лавке, о том, что он там расхвастался и нёс всякую околесину и вообще вёл себя постыдно. Делать этого не следовало, Каролусу неловко. Зачем-то зазывал Родерика к себе в работники... Ему это вовсе не по карману. Даже Ездра со своим большим хозяйством и то не держит работников. И писчая бумага, которую он несёт домой, она ведь тоже не для него, это Ане Мария попросила купить ей бумаги, она время от времени пишет письма в Тронхеймскую тюрьму. А уж чтоб выйти за сельдью — это откуда взялось? Разве он думал об этом, прежде чем увидел Рагну и решил перед ней поважничать? Впрочем, дело сделано, слово сказано, придётся выходить в море.

II

В Поллене выдалось несколько путин, богатых на сельдь, не так чтобы они шли подряд, за годом тучным вполне мог последовать год тощий, однако после тощего неизменно приходил тучный. Как ни странно, но староста Йоаким, когда он ещё был совсем молодым пареньком, запер сказочных размеров косяк, причём запер старым неводом, который ему достался от старшего брата, и вот с того самого года сельдь проложила себе дорогу в полленские воды.

По переполненной кофейне и по гостинице было видно, что в заливе работают рыбацкие артели и рыбаки-одиночки, что всё чаще шкиперы и команды с рыболовецких судов наведываются в лавку, опускают письма в красный почтовый ящик, после чего оседают в кофейне, а Поулине знай себе загребает шиллинги.

В общем и целом с доходом у людей дела обстояли совсем неплохо; у кого было чем торговать, молоком, к примеру, мясом или картошкой, тот недурно зарабатывал, спрос был хоть куда. Ездра бойко торговал и в последующие годы, потому что товара у него было предостаточно. Впрочем, Ездре всегда везло.

Как-то раз в Нижнем Поллене вдруг показалась шхуна. Была непогода, и шхуна с трудом шла на своих парусах, ветер загнал её в промежуток между рыбацкими судёнышками, где она и затерялась. Хоть на борту у ней и не было бочек, но небольшой груз сельди, уж верно, на ней был, не то с чего б ей вообще заходить в эти воды? Теперь предстояло разделать улов, выпотрошить, разложить по бочкам, охладить, а уж потом идти вдоль берега и продавать сельдь бочками, так, верно, и было задумано, стало быть, и размышлять об этой шхуне больше не стоило.

Но вдруг на шхуне возникло непонятное движение, и оказалось, что она гружена всевозможными сельскохозяйственными продуктами — картофелем, мясом и маслом, а кроме того, всякими новомодными жестянками, консервированным молоком в банках, разнообразными консервами в масле, цикорием в сиропе, мёдом, гусиным жиром, дорогими сортами сыра в стеклянных банках и сияющими жестянками с золотыми и пёстрыми наклейками. Словом, это была не просто шхуна, а целая деликатесная лавка.

На борту её было всего два человека, один пожилой, другой совсем юный, На берег они не сходили, поскольку всё, что нужно для поддержания жизни, имелось у них при себе. Они начали торговать, и спрос появился сразу же, может, торговля эта и не была вполне законной, но она процветала, с помощью скидок эти люди подорвали торговлю полленских крестьян, которые заламывали безбожные цены за своё молоко и мясо, они сбили цены на картофель и крупу, но потом возместили понесённые убытки благодаря консервным банкам с пёстрыми наклейками. Словом, в заливе царило большое оживление, там заперли косяки сельди, от берега отваливали гружёные баркасы, на их место приходили новые, у простого народа, у шкиперов, у команды в карманах бренчали деньги, все люди стали лихие и развязные, стали лучше питаться и закупали всякие лакомства в банках, словом, шхуна в два счёта распродала все свои консервы.

А один раз на берег сошёл со шхуны человек в возрасте и с подстриженной бородкой, причём изысканно разодетый — широкополая серая шляпа, на ленте пряжка, с неё спускается штормовой шнурок, ещё на человеке красная плисовая жилетка и две синие куртки, одна поверх другой, и обе расстёгнуты на груди ради жилетки, которая, как уже было сказано, красного цвета. Словом, нарядный до того, что дальше некуда, и вид вполне иностранный.

От залива человек двинулся просёлком, держа курс на лавку Поулине, причём шёл и ни у кого не спрашивал дорогу, шёл быстро и сноровисто и насвистывал при этом как мальчишка. Когда, войдя в лавку, он поздоровался с Поулине, та уставилась на него и долго не отвечала, потому что таращилась во все глаза.

Посетитель осмотрелся и начал разглядывать канатный товар: ему, мол, нужен трос, сказал он на чистом нурланнском наречии, трос для шхуны.

Поулине утвердительно кивнула, что есть у неё такой трос.

— Тонковат он, — сказал гость.

— Есть и потолще, — коротко возразила она.

— Верно, — согласился посетитель, — но те, что потолще, слишком толстые, мне их не просунуть в блок.

Поулине не стала его больше обихаживать, а занялась другим покупателем. Странно, как это человек не может подобрать для себя подходящий трос, другим же она продавала...

— А сколько стоят эти опорки? — нагло спросил незнакомец и ткнул пальцем в связку висевших на стене галош.

— Опорки? — переспросила Поулине. — Это очень хорошие галоши. Четыре кроны.

— Две хватит за глаза, — гнул своё незнакомец.

С этой минуты Поулине вообще перестала глядеть в его сторону, много чести глядеть на такого, он для неё просто перестал существовать. Форменное свинство, когда посторонний человек так себя ведёт.

Несколько раз повторив свой вопрос и не получив ответа, посетитель вдруг обернулся к ней и спросил:

— А как поживает твой брат Йоаким?