А жизнь идет...

Лорд много путешествовал и видал всевозможные птичьи жилища, но он находит, что и эти тоже «чертовски неподражаемы».

Почтмейстер с женой приплывают в лодке аптекаря. Они особенно не извиняются, — пришли поздно, вот и всё. Фру такая маленькая и хорошенькая в зимнем пальто. Каждому дают по пакету, и фру Хольм просит мужа посмотреть повнимательней, не пропустили ли гости, которые шли впереди, каких-нибудь гнёзд и хорошо ли обобрали их.

Таким образом эти трое остаются всё время вместе.

Но почтмейстер Гаген не из таких мужей, которые прислушиваются к каждому слову, сказанному двумя другими, наоборот, он по собственному почину далеко уходит от них и собирает пух в пакет и вообще старается быть полезным. Изредка он возвращается, обращает внимание своих спутников то на одно, то на другое и опять уходит. А когда никто не слушает, фру Гаген и аптекарь могут ещё раз поболтать о пустяках и подурачиться, сколько душе угодно.

— Нет, вы ошибаетесь, — говорит фру Гаген, — здесь невозможно оставаться. И я не понимаю, как это другие могут. Но вы, значит, понимаете.

— Да, я не могу уехать, — отвечает на это Хольм.

— По-моему, вы могли бы.

— Нет. Я женат, я строю дом и думаю жить здесь и в будущем.

— И всё-таки вы можете уехать, — упорно повторяет она. — Ещё и не такие вещи делают!

— То есть как? — удивлённо спрашивает он.

— Ну да, уехать. С первым же пароходом. И я поехала бы с вами.

— Ах, вот вы что думаете! Ну, конечно, таким образом... Странно, что мне не пришло это в полову.

— Ха-ха-ха! — засмеялась она. — Здорово я вас напугала.

— Чем же вы меня напугали? Что у меня будет такая прекрасная и очаровательная спутница? Предложите мне что-нибудь похуже!

— Дорогой аптекарь Хольм, — сказала она, — вы разучились весело говорить глупости. Только я, оставленная, умею ещё так говорить. «Вы хотите поехать со мной?» — должны были вы спросить. «Нет, он этого не допустит!» — отвечала бы я. И кроме того, в таком случае мне следовало бы быть влюблённой в вас.

Хольм коротко:

— Но я же знаю, что этого нет.

— Теперь вы, кажется, обиделись, что я не влюблена в вас? Прежде вы обыкновенно удивлялись этому и говорили: «Вот так-так!»

— Ха-ха-ха! Разве я говорил?

— Да, вы совсем забыли, как флиртуют, аптекарь, и вы забыли, что я вам рассказала. Как может человек, до такой степени полинявший, влюбиться?

Хольм молчал, больше нечего было говорить; кроме того, она, конечно, была не в себе, хотя и неизвестно отчего. Он с удовлетворением отметил приближение почтмейстера и решил не отпускать его больше:

— Кстати, почтмейстер, какие чудесные обои вы нам выбрали! Мы оба в восторге.

Ай! аптекарь заметил слишком поздно, что сделал оплошность: ведь почтмейстер ни за что не хотел признаваться, что это он нарисовал дом и выбрал обои. И он, действительно, немного вздрогнул, но притворился, что ни в чем не повинен.

— Я? — сказал он. — Нет. Просто, раз уже я был там... Об этом, пожалуйста, не беспокойтесь... Послушай, Альфгильд, прохладно и дует ветер; по-моему, ты бы лучше застегнула пояс у пальто.

— Ну, помоги мне тогда, — сказала она.

Когда он расправил пояс, она поблагодарила его, взяла его под руку и прижалась к нему, словно испытывая в этом потребность. После этого она повела его обратно к лодке.

Аптекарь пошёл вперёд и догнал остальных. Многие показали ему полные пакеты, другие — как, например, фармацевт и уполномоченный окружного судьи — занимались главным образом починкой гнёзд. Фру Юлия находила жестоким выбирать пух из гнёзд.

— Подумать только, что птицам опять придётся общипывать себя на будущий год! Не правда ли, На-все-руки?

— Извините, — говорит Август, — птицы всё равно выбросят прошлогодний пух и нащиплют нового.

Жена священника была так прилежна, что очутилась на втором месте; на первом месте была, конечно, маленькая, умная дочка Давидсена, та самая, которая помогала в «Сегельфосских известиях», — она наполнила уже два пакета и принялась за третий.

— Ты получишь премию, — сказал консул, кивнув ей головой.

Потом он поговорил с фру Юлией о том, какую назначить премию.

Так собирали пух на скалах.

Но лорд и Марна странно вели себя: они отошли немного в сторону и сели. Пожалуй, не было ничего необычайного в том, что фрёкен отлынивала от работы: она ведь всегда была так спокойна и медлительна; но если подвижный лорд вдруг притих и сел у её ног, то это, верно, происходило оттого, что он хотел сказать ей что-то.

Так оно и было.

Да, лорд в некотором смысле сложил оружие. Он провёл здесь две или три недели, надеясь английским способом справиться с Марной, не проявляя к ней ни малейшего интереса и только, так сказать, разрешая существовать и ей тоже. Он хотел переупрямить её, разговаривал о спорте и британизмах, почти не замечал её и потом вдруг словно невзначай открывал её присутствие. Неправильная тактика. Он наткнулся на препятствие, которое не было сопротивлением, а полнейшим равнодушием. Говорил ли он или молчал, находился тут поблизости или отсутствовал, всё это было ей совершенно безразлично. Странный случай естественного безразличия; пожалуй, в Англии это называется самодовольством и заключает в себе некоторую долю флегматичности. Это равнодушие к его личности и его словам не выражало даже холодности. Оно проявлялось без всяких усилий с её стороны, она же просто не реагировала. Чёрт знает, уже не скрывалось ли здесь чего-нибудь достопримечательного! Лорд стал задумываться о ней. Именно то, что она оставалась непоколебима, побуждало в нём британца испробовать свои силы; к тому же она была красива, эта троллиха, и изредка в ней чувствовался скрытый огонь.

Когда лорд увидел, что Марна, недолго думая, села, он пошёл за ней. Они знали друг друга, жили в одном доме, вместе удили форель, ели за одним столом, и всё-таки он почувствовал некоторую неловкость, был несколько менее уверен в себе.

Он попросил позволения сесть рядом с ней.

— Пожалуйста!

— Странный птичий город, не правда ли? — спросил он, указывая на остров.

— Чертовски неподражаем, — ответила она, опустила глаза и улыбнулась.

Понемногу разговор несколько оживился, принял определённое направление, — не то, чтобы лорд сразу посватался, отнюдь нет, но лорд сделался человечнее, чем всегда, и, несмотря на свой крайне скудный норвежский язык, казался искренним. Он в первый раз пожаловался на то, что не может сказать всё, что хочет.

— Ты умеешь говорить по-английски?

— Нет, — сказала Марна.

— Но ты с молниеносной быстротой выучишься ему, когда приедешь в Англию.

— Я не приеду в Англию.

Нет? Почему же — нет? Она должна приехать, непременно! Он рассказал, что у них было одно место, вернее — у его отца: это фабрика и там делали всякие вещи. Так вот — место с садом.

— Гордон был там, и ты, Марна, тоже должна быть там!

Нет лошадей, и гонок у них нет, одни автомобили, и яхты нет, всё самое обыкновенное.

— Ты совсем не знаешь английского?

— Нет, — сказала Марна. — Только — «love you», и «sweetheart».

Теперь он опустил глаза и улыбнулся. Она держалась так естественно и сказала это очень мило. Он ведь тоже не знает норвежского, — не находит ли она, что он говорит «чёрт знает как»?

Нет, по её мнению, он хорошо справляется.

Живой и забавный парень, не переходит на свой родной язык, а пользуется тем запасом слов, которому выучился на слух, смело пускает их в оборот и не застревает. Он знает также немного по-испански (выучился в Южной Америке) и по-арабски. Но французский — совершенная дрянь! Нет, он ничего не знает. Вот Гордон, тот страшно умён, он знает всё, он учился, учился.

— Зато ты лорд, — сказала Марна.

— Лорд? Я? Как бы не так. Совсем не лорд, а фабрикант: мы делаем сталь. (То есть это его отец, а он сам средний обыкновенный человек)

— Ты хорошо гребёшь, — сказала Марта

— Гребу? Такими вёслами?

Ну, нет! Вот когда она приедет в Англию, он ей покажет! Он так любит греблю.